Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич

В словах Нургали есть резон. Вначале он даже пребывал в подозрениях: уж не заболел ли случаем братишка? Потом стал коситься на Дамеш: может, это она голову Жангали морочит? Однако, какие бы сомнения ни обуревали Нургали, ничего ненормального либо предосудительного ни со стороны брата, ни со стороны невестки он не обнаружил. А раз не заметил, то вынужден был смириться с тем, что предписала судьба.

В конце концов, поразмыслив, Нургали пришел к заключению, что Жангали с Даметкен, очевидно, необычные люди: они действительно испытывают друг к другу пылкую страсть, подобно влюбленным, которых народ воспел в поэтических сказаниях, а потому и поступки их не каждому дано понять.

Решил так Нургали и с тех самых пор вообще перестал вмешиваться в жизнь братишки и снохи, надоедать им, как прежде, нравоучениями. Другими словами, предоставил им во всем выбор на собственное усмотрение и отпустил из-под своего отеческого крыла на все четыре стороны. К тому же Нургали понимал, что на самом деле ума и мудрости у молодых, если не больше, то, во всяком случае, не меньше, чем у него самого. Сказать по правде, душой он давно признал, что братишка с невесткой намного счастливее его и живут в любви и завидном согласии, а это судьба дарует далеко не каждому.

Да разве закроешь на замок досужие рты?.. То ли в насмешку, то ли искренне, но аульные старики прозвали Жангали с Даметкен «Козы и красоткой Баян». А молодежь и вовсе посмеивалась: «Ромео и Джульетта!»

Ну и пускай, только любовь между ними и вправду была настолько редкой и особенной, что о такой никто в округе и не помнил.

Жизнь есть жизнь, никто не знает, как она повернет завтра. Оказалось, и такому свалившемуся на голову безмерному счастью, и такой бесконечно огромной радости приходит конец. А пора угасания есть даже у ставшего легендой природного таланта, даже у подлинного искусства.

Такие нежданные перемены произошли в их счастливом доме всего лишь за год. В течение одного года крепкий и благополучный семейный шанырак* пошатнулся и рухнул.

* * *

Четверть века Жангали с Даметкен провели вместе, душа в душу, являя собой образец супружеской четы и для близких, и для друзей, и для врагов. Дали жизнь сыну и двум дочерям, вырастили их ничем не хуже других. Пока учились, дети оставались в ауле, на попечении своего дядюшки Нургали, поскольку отец с матерью работали у черта на куличках и жили на заимке.

Первенец Нуржан окончил десятилетку с золотой медалью и поступил в алма-атинский вуз. Однако после двух лет учебы его неожиданно призвали в армию.

Это был период самого разгара афганской войны. Шесть месяцев Нуржан провел «в учебке», а затем его сразу же направили прямиком в кровавую афганскую мясорубку. Прошло совсем немного времени, и Жангали с Даметкен оповестили о его гибели...

Тело сына привезли в Мукур в цинковом гробу. Сопровождавшие печальный груз военные категорически запретили его вскрывать. Так, в закрытом гробу, Нур-жана и похоронили.

Убитым горем родителям не удалось увидеть в последний раз лицо любимого сына и хотя бы в этом найти утешение, поэтому никакие слезы не приносили облегчения.

Сердце у Даметкен и без того было слабым, а после смерти сына она вообще сдала и так и не смогла прийти в себя. Прежний радостный смех, мелодичные переливы красивых песен упорхнули из-под их шанырака подобно пугливым соловьям.

«Может, это был вовсе и не наш сынок! А мой Нуржан, наверно, все еще жив и по-прежнему служит в армии, — шепотом обнадеживала себя Даметкен и вздыхала: — Ни о чем бы я больше не мечтала, только еще хоть разок взглянуть бы на Нуржана!»

«Он был единственным нашим сыном, которого я вымолила у Бога. Моего жеребеночка за праздничным столом благословили по традиции старики, прочили ему светлый путь. Чем же я провинилась перед Всевышним?!» — горько плакала Даметкен, и подол, которым она утирала глаза, становился мокрым от слез.

Безрадостной пеленой дни проходили за днями. Подоспела зима со своими суровыми буднями.

С наступлением холодов начальство направило к Жангали в помощники Нурлана — среднего сына Нургали. Молодой племянник еле выдержал в пастухах два первых зимних месяца, а в начале февраля махнул на все рукой и уехал в аул.

— Не обижайтесь, ага, не мое это дело — чабанить. Чем зимой и летом таскаться за овцами, я лучше на механизатора выучусь, — честно сказал он.

— Боже мой, ты бы хоть немного потерпел, пока окот не пройдет. Я же без помощника как без рук, — всполошился Жангали.

— Не мучайте меня, агатай! — наотрез отказался Нурлан. — Поеду и выложу начальству всю правду, попрошу, чтобы вместо меня кого-нибудь прислали.

Разве удержишь силой мальчишку, который твердо решил уехать? Жангали не стал больше уговаривать Нурлана, лишь молвил обреченно:

— Воля твоя, светик мой...

В тот день, когда уехал племянник, все было как будто в норме и не предвещало беды. Трагедия произошла на следующий день...

Каждое утро Жангали еще затемно отгонял скот на пастбище, а когда возвращался домой, Дамеш уже успевала разжечь огонь в печи, вскипятйть чайник и накрыть утренний дастархан. Но в тот день дверь их не-взрачйой землянки даже не открывалась, и из трубы не вился привычный сизый дымок?

Жангали, как обычно, хлопотал спозаранок в кошаре, а когда вывел овец в открытый загон, предположил: «Похоже, Дамеш опять приболела, видно, лежит в постели и не может подняться».

Управившись со скотом, он спокойно вернулся, а когда вошел в дом, обнаружил, что Дамеш лежит на полу, упав навзничь у печки.

Жангали пулей бросился к жене и поднял на руки. Но какой в этом толк — его любимая Дамеш уже остыла, душа давным-давно покинула ее...

Никого, кто мог бы разделить с ним горечь утраты, рядом не было; от невыносимой муки он даже заплакать не смог и впал в бредовое смятение, точно волк, которому скормили отраву.

Выбежав из дома, бросился в сторону загона, потом долго, задыхаясь от горя, бродил по просторной долине. Вернувшись, взобрался на крышу и обозрел окрестности, пристально вглядываясь в горизонт, — не видно ли там приближающегося путника. Но ничего, кроме белоснежной пустоши, по которой вихрился буран, Жангали не увидел.

Потеряв всякую надежду, потащился обратно в дом. Аккуратно завернул тело Дамеш в белую ткань, положил его с правой стороны и разжег в печи огонь.

Завывавшая снаружи метель ближе к полудню стихла. Обычно, если выпадал ясный день, он выгонял овец в долину и выпасал на подножном корму до самого вечера. Но сейчас Жангали охватила такая несусветная печаль, что он накрепко забыл обо всем на свете. Голова гудела и ничего не соображала, накатило полное беспамятство, словно он белены объелся.

В таком состоянии Жангали и провел весь день рядом с телом Дамеш.

Лишь поздним вечером, когда полностью стемнело, кое-как пришел в себя и встал с места. Пошатываясь, пошел и включил свет. Затем, вспомнив о том, что скот остался в открытом загоне, поплелся наружу. Еле двигаясь, загнал овец в теплую кошару и вернулся в дом.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Опять поднялся буран, который улегся с трудом лишь к рассвету. Отвлекаясь время от времени на вой ветра и треск горящих в печи поленьев, Жангали с надеждой прислушивался к звукам снаружи. Наверно, раз сто выходил во двор, снова и снова всматриваясь в дорогу, ведь человек, которого ему, скорее всего, уже отправили в помощь, вот-вот должен был появиться.

Начальство, поди, не безумное — не могли в такую стужу оставить чабана одного в безлюдной степи наедине с овцематками. В первой декаде марта должен начаться окот... Да какой там в первой декаде — по всем признакам, самый ранний приплод появится уже через недельку.

Жангали грешным делом подумал, уж не попал ли в беду посланный помощник: может, его волки загнали, может, с дороги сбился — в такой-то буран...

Когда поднялось солнце, он все же выпустил скотину в открытый загон. То ли глаза заволокло туманом, то ли помешал поднимавшийся от кизяка пар —только вернувшись опять в кошару, он заметил окоченевших в последах новорожденных ягнят, белеющих на земле в трех-четырех местах.