— Меня помнят по СМОГу, Эдька. О СМОГе писали в 1965–1966 годах. Уже забыли, наверное. Потом, я не сидел, и Лёнька не сидел, и ты — нет, не говоря уже о Славе. Им там нужны страдальцы, жертвы. Ленинградский сборник пяти поэтов издают главным образом из-за того, что всех тянет Бродский. Бродский из-за своего процесса стал мгновенно известен на Западе. Остальных четверых там никто не знает.
Полезно все-таки дружить с большими людьми. Эд попадает в сборник московских поэтов, хотя явился в Москву меньше двух лет тому назад. Когда сборник выйдет, Эд будет законно и навсегда признан московским поэтом. В то время как скандинавский Пахомов, годами обивающий пороги дома литераторов Леванский, даже четверть века движущийся по столичной орбите Сапгир останутся вне сборника. «Разумеется, Эд заслужил честь быть в сборнике оригинальностью своего таланта, — думает он, — но, с другой стороны, не будь он знаком с Алейниковым и Ринго-Льном?»
— Славка признался мне, что готов отсидеть три года в тюряге в обмен на публикацию книги на Западе. Я подумал и пришел к выводу, что я лично еще не готов к трем годам. А ты, Володь?
— Славка старше нас всех. Ему, возможно, столько же лет, сколько Баху. Славке хочется признания.
Упомянув Баха, Володька сдвигается и становится так, чтобы ему удобно было следить за танцующими. Неужели он всерьез ревнует Наташу к Баху? Бах ведь любит свою Ирочку, нуждается в ней и никогда ее не оставит. Да и Наташа — разве она покинет Алейникова? К чему все эти тревоги?
Прожив четыре года с Анной, привыкнув к ней, Эд автоматически переносит модель своих семейных отношений на окружающие его пары. Он ошибается. Анне Моисеевне за тридцать один, она уже «отбесилась», как цинично называет русский народ интенсивную сексуальную активность женщины между двадцатью и тридцатью годами. Наташе Алейниковой всего лишь двадцать один. Вагричу Бахчаняну тридцать, у него большие грустные армянские глаза и слава восходящей звезды — художника единственной в своем роде газеты. Каждую неделю советский читатель раскупает миллион или два экземпляров с обязательным коллажем Бахчаняна на 16-й, последней странице. Бах остроумен, он обладает врожденным шармом. Не зная ни слова по-армянски, он все же восточный человек, а на улице май, и чего не бывает, а?! Не всем же быть, как наш поэт…
Временами он совершенно слепнет, не видит жизни, девушек, радости его возраста ему недоступны. Творчество и честолюбие пожирают его. Произрастая в тени Алейникова, он рвется к славе. Вот портрет героя, только что написанный тогда им самим:
Мелькают там волосы густо
Настольная лампа гори
«Во имя святого искусства»
Там юноша бледный сидит
Бледны его щеки и руки
И вялые плечи худы
Зато на великое дело
Решился. Не было б беды…
Несмотря на иронические кавычки, в которые взято святое искусство самим поэтом, он восторженно поклоняется идолу святого искусства. Верит в то, что нет Бога, кроме Искусства. Поскольку у Искусства нет единого физического храма, в Москве юноша, посещая музей имени Пушкина, молится картинам Ван Гога, Гогена и таможенника Руссо (последняя любовь его), обожествляет чешский «Словарь современного искусства», как Библию. Он любит конопатого Алейникова не за нарезанные, как колбаса, куски автоматического письма, но за способность, вдруг просияв тусклой медью физиономии, войти в кухню, где только что проснувшийся «Эдька» сложил брезентово-алюминиевую кровать туриста и складывает простыню, и сказать: «Послушай, Эдька, правда, здорово, а?..»
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах…
«Всезнающего, как змея» Алейников высвистывал и вышуршивал, подражая, может быть, кобре из документальных фильмов.
«Загород, Эдька, начинался тогда сразу за Рижским вокзалом, а Останкино, где Сашка Морозов живет, у кино „Титан“, в Останкино, было, Эдька, глубокое Подмосковье, с дачами! Великолепный поэт Ходасевич! Великолепный!»
Володька включал шепот и продолжал:
…на дачных балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
«Отвращение» у Алейникова истекало ядовитыми индустриальными кислотами, «злоба» выглядела куском голландского сыра, окрашенным к злобе, казалось бы, никакого отношения не имеющими «желторотыми поэтами», и желто-серыми щеками старевшего в Париже Ходасевича. А в «страхе» было десять звуков «ха».
Любит ли он Алейникова? О, вне всякого сомнения. Но по природе своей Эд не может оставить друга в покое. Ему нужно сломать Володьку для того, чтобы употребить кое-какие его части при постройке самого себя, вернее, при надстройке и реконструкции Э. Лимонова. Простим его, он стремится к этому не из мелкого эгоизма, не для того, чтобы отобрать алейниковский кусок мяса, но повинуясь инстинктам высшего порядка. «Любя — пожираю!» — вот каким девизом можно наградить нашего героя. Правда и то, что пожирает он только тех, кто с дефектом, кто не может бежать, болен. На таких и набрасывается обычно хищник.
32
Еха-ли цыга-ннее
С ярмарки-ии, с ярмар-ки-ии…
И оста-новилися йоне
Эх-ха да под яблонь-кээ! —
поет Теодор Бикель, он же Гришка Быков, как утверждает Алейников. Пластинку Бикеля подарил Алейниковым Ларс Северинсон. Пластинка редкая. Заезжена она уже до безобразия. Ее дорожки напоминают тротуар на Цветном бульваре. Асфальт провалился, и из трещин выросли многолетние, здоровье и крепкие сорные травы.
— Ты же вольной борьбой, говоришь, занимался, вот и давай вольно поборемся!
Алейников стоит перед Бахом и уже закатал рукава клетчатой рубашки и расстегнул ее на груди. Из рубахи выпирает немаловажная грудная клетка, с рыжими и белыми, редкими, как ростки на картошке, волосками.
— Володя! Если ты сейчас же не прекратишь свои глупости, я уйду! — кричит Наташа. И прижимает руки к коленям. Это ее особенность. Волнуясь, она сгибается, переступает с ноги на ногу и прижимает руки к коленям. Другие женщины в подобном состоянии заламывают руки.
— Если я тебя обидел, Володя, я могу извиниться, — говорит Бах. — Правда, я не совсем понимаю за что.
— Во, Сундук, гляди на чужие страсти. Человек из Кривого Рога, а ты что? — Стесин и Сундуков пробрались к ссорящимся вплотную. — Ты способен на страсти, Сундук?
— А ты способен, фокусник сраный? — огрызается племянник Мариенгофа, двойник Павла Первого (ну да, он был похож на императора курносым носом и калмыцким личиком). — Способен?
— Ты меня не обидел, Вагрич, я просто хочу показать, что без всякого спорта положу тебя на лопатки. И не только тебя, но и всех вас! — Алейников неожиданно зло оглядывает друзей.
— Боюсь, что ты излишне самоуверен. — Бах снимает пиджак. Разозлился. Да, он, может быть, слишком много танцевал с Наташей, но Алейников мог бы быть и повежливее. Да, он выходил с Наташей в коридор и целовался там с ней, но Алейников этого не видел.
Алейников вцепляется в Баха, и они, сплетясь руками и упираясь ногами, расхаживают, тяжело топча пол, как два самца-оленя, сцепившихся в брачном поединке.
