Там мы стали другими - Ориндж Томми

– Что, какого черта ты звонишь? Мы только что попали в аварию, – кричу я.

– Где ты находишься?

– Не могу говорить. Я вызываю «Скорую».

– Что ты делаешь в Оклахома-Сити? – спрашивает он, и мое сердце падает. Джеральдина смотрит на меня и одними губами произносит: «Жми отбой».

– Не знаю, откуда ты это взял, но я вешаю трубку.

– Я почти на месте, – говорит Пол.

Я нажимаю отбой.

– Черт, ты сказала ему, где мы?

– Нет, черт возьми, я ничего ему не говорила. – Джеральдина вытирает нос рубашкой.

– Тогда откуда он знает, что мы здесь? – Я обращаюсь скорее к себе, а не к ней.

– Черт.

– Что?

– Гектор, должно быть, отправил ему сообщение. Гектор сейчас не в себе. Я должна догнать его.

– А как же твоя машина? Ты сама-то в порядке?

– Со мной все будет тип-топ. Доберись до автобусной станции. Спрячься в туалете до отправки автобуса.

– Что ты собираешься делать?

– Искать брата. Я должна убедить его прекратить делать то, что он делает или думает, что делает.

– Как давно он вернулся?

– Всего месяц назад, – говорит она. – И в следующем месяце его снова отправят на фронт.

– Я даже не задумывалась о том, что мы все еще воюем. – Я неловко обняла ее сбоку.

– Иди, – говорит она. Я не отпускаю ее.

– Иди. – Она отталкивает меня. Мои колени затекли и болят, но я бегу.

Вывеска «Грейхаунд» тянется вверх, как маяк. Но свет уже погас. Неужели я опоздала? Который час? Я смотрю на свой телефон. Еще только девять. Все в порядке. Я оглядываюсь и вижу машину Джеральдины там, где мы ее оставили. Копов пока нет. Я могла бы позвонить и дождаться полиции, рассказать, что случилось, рассказать про Пола.

Автостанция как будто вымерла. Я иду прямиком в туалет. Сидя на корточках на унитазе в одной из кабинок, я пытаюсь заказать билет по телефону. Но звонит Пол. Я не могу сделать заказ, потому что его звонки постоянно прерывают меня. Я вижу текст в верхней части экрана и пытаюсь игнорировать его, но не могу.

«Ты здесь?» – читаю я текст. Я знаю, что он имеет в виду автобусную станцию. Должно быть, он видел машину Джеральдины, видел, что рядом станция «Грейхаунд».

«Мы в баре за углом от того места, где разбились», – пишу я.

ЧУШЬ СОБАЧЬЯ, отвечает он. И снова звонит. Я нажимаю верхнюю кнопку на панели телефона. Пол, наверное, здесь. Идет по автовокзалу. Выискивает глазами огонек моего телефона. Прислушивается к его вибрации. Он не станет заходить в туалет. Я отключаю вибрацию на телефоне. Слышу, как открывается дверь туалета. Мое разбухшее сердце бьется слишком быстро, ему уже тесно в груди. Я делаю глубокий вдох так тихо и медленно, как только могу. Все еще стоя на сиденье унитаза, я наклоняю голову, чтобы посмотреть, кто вошел. Вижу женские туфли. Это пожилая женщина. Бежевые разлапистые туфли на липучках ступают в соседнюю кабинку. Опять звонит Пол. Я снова нажимаю верхнюю кнопку. Вижу входящее сообщение.

«Ну же, детка. Выходи. Куда это ты собралась?» – читаю я. У меня затекли ноги. Колени до сих пор пульсируют после удара. Я слезаю с унитаза. Справляя нужду, пытаюсь придумать текст, который мог бы увести его подальше отсюда.

«Я же сказала, что мы на той улице. Подходи. Выпьем по стаканчику. И все обсудим, хорошо?» – набираю я. Дверь в туалет снова открывается. Я опускаю голову, выглядывая в щель. Проклятье. Его ботинки. Я опять забираюсь на унитаз.

– Блу? – гремит его голос.

– Это дамская комната, сэр, – произносит женщина из соседней кабинки. – Здесь никого нет, кроме меня. – И я знаю, что она наверняка слышала мои звуки за стенкой, пока я мочилась.

– Простите, – говорит Пол.

И все равно до прибытия автобуса еще слишком много времени. Он подождет, пока дама выйдет, и снова вернется. Я слышу, как открывается и закрывается дверь.

– Пожалуйста, – шепчу я женщине, – он преследует меня. – Сама не знаю, чего я хочу от нее.

– Во сколько отходит твой автобус, дорогая? – спрашивает женщина.

– Через тридцать минут, – отвечаю я.

– Не волнуйся. Когда доживешь до моих лет, сможешь позволить себе сколько угодно торчать здесь. Я останусь с тобой, – говорит она, и я начинаю плакать. Не громко, не всхлипывая, но я знаю, что она меня слышит. Я шмыгаю носом, чтобы не потекли сопли.

– Спасибо вам, – говорю я.

– Ох, уж эти мужчины. Они ведут себя все хуже.

– Думаю, мне придется бежать. К автобусу.

– Я ношу с собой газовый баллончик. На меня и нападали, и грабили не раз.

– Я еду в Окленд. – До меня вдруг доходит, что мы больше не перешептываемся. Интересно, стоит ли он у дверей? Мой телефон больше не звонит.

– Я провожу тебя до автобуса, – говорит она.

Я заказываю билет по телефону.

Мы вместе выходим из туалета. Станция пустынна. Женщина темнокожая, неясной этнической принадлежности и старше, чем я думала, когда разглядывала ее обувь. Глубокие морщины на лице придают ему сходство с резной деревянной маской. Она жестом предлагает мне взять ее под руку, пока мы идем к автобусу.

Я поднимаюсь по ступенькам в автобус, и старушка следом за мной. Я показываю электронный билет водителю и отключаю телефон. Продвигаюсь к задним рядам и плюхаюсь на свое место, делаю глубокий вдох, выдыхаю и жду, когда автобус тронется.

Томас Фрэнк

До того как появиться на свет, ты был головастиком в лужице спермы – пловцом. Ты вел гонку, подыхал, прорывался, приходил к финишу. До того как ты родился, ты был яйцом в своей маме, а та была яйцом в своей маме. Ты был русской матрешкой в яичниках твоей мамы. Двумя половинками тысячи разных возможностей, миллионом «орлов» и «решек» в сиянии подброшенной кверху монеты. До того как ты родился, ты был идеей добраться до Калифорнии в погоне за золотом или славой. Ты был белым, был коричневым, красным, ты был пылью. Ты прятался, ты искал. Еще до того как ты родился, тебя преследовали, избивали, ломали, запирали в резервации в Оклахоме. До того как ты родился, в семидесятые, твоей маме пришла в голову идея прокатиться автостопом через всю страну и стать танцовщицей в Нью-Йорке. Ты уже был в пути, когда ей не удалось пересечь всю страну, и вихрем злоключений ее занесло в Таос, что в штате Нью-Мексико, где она оказалась в пейотовой коммуне под названием «Утренняя звезда». Еще до твоего рождения ты был решением твоего отца уехать из резервации, податься на север Нью-Мексико и разузнать об очаге того парня из племени пуэбло. Ты был светом во влажных глазах твоих родителей, когда они встретились у того очага на церемонии. Еще до того как ты родился, твои половинки внутри них переехали в Окленд. До того как ты родился, когда твое тело стало намного больше, чем сердце, позвоночник, кости, мозг, кожа, кровь и вены, когда ты начал наращивать мышцы при движении, до того, как показался, растянулся в ее животе вместе с ее животом, до того как гордость твоего отца поднялась от одного твоего вида, твои родители сидели в кабинете врача, прислушиваясь к стуку твоего сердца. У тебя была аритмия. Доктор сказал, что это нормально. А вот твое аритмическое сердце не умещалось в рамках нормы.

– Может, он барабанщик? – предположил твой отец.

– Он даже не знает, что такое барабан, – возразила твоя мама.

– Я про сердце, – сказал отец.

– Доктор сказал, что у него аритмия. Это означает отсутствие ритма.

– Может, это просто означает, что он так хорошо знает ритм, что не всегда попадает в него в нужный момент.

– Ритм чего? – спросила она.

Но, как только ты стал достаточно большим, чтобы твоя мама почувствовала тебя, она уже не могла этого отрицать. Ты плавал в такт музыке. Когда твой отец доставал барабан, ты брыкался в такт ударам или ее сердцебиению, или в такт одному из старых микстейпов, которые она составила из любимых пластинок и без конца крутила в вашем минивэне «Аэростар».

Как только ты оказался в этом мире – бегающий, прыгающий, лазающий, – ты все время постукивал пальцами рук и ног по всему, что тебе попадалось. По столешницам, партам, по каждой поверхности. Прислушивался к звуку, который издавали предметы, откликаясь на твои удары. Тембр кранов, звон посуды и столовых приборов на кухне, стук в дверь, хруст костяшек пальцев, почесывание головы. Ты узнавал, что абсолютно все издает звук. И любой звук можно передать барабаном, независимо от того, соблюдается ритм или нет. Даже выстрелы и ответный огонь, вой поездов в ночи, порыв ветра, ударивший в окно. Мир состоит из звуков. Но в каждом звуке таилась печаль. В тишине, повисающей после ссоры твоих родителей, умудрившихся одинаково проиграть. В тех интонациях за стенкой, к которым вы с сестрами прислушивались, улавливая признаки назревающей стычки или уже разгоревшегося скандала. Печаль в звуках церковной службы, этом нарастающем, завывающем гуле евангельского христианского песнопения. В голосе мамы, говорящей на странных языках, на гребне этой еженедельной воскресной волны. Грустно, потому что ты не чувствуешь себя внутри этого, но хотел бы чувствовать, потому что нуждаешься в этом; надеешься, что это защитит тебя от снов, которые приходят почти каждую ночь, – все о конце света и вероятности вечного ада, – и ты живешь в этих снах, еще мальчик, не имея возможности умереть, или уйти, или сделать что угодно, только бы не сгореть в огненном озере. Грустно, когда тебе приходится будить в церкви своего храпящего отца, которому плевать, даже если бы прихожане, члены твоей семьи, полегли в проходах рядом с ним, сраженные Святым Духом. Грусть накатывала, когда в конце лета дни становились короче. Когда улицы затихали без детских голосов и игр. В красках осеннего неба тоже таилась печаль. Она набрасывалась, проскальзывала во все щели, всюду, куда могла проникнуть, даже сквозь звук, сквозь тебя.