Кризис чужого возраста - Трауб Маша

Все именно так. Встаешь и делаешь маленькие шаги. А потом шагаешь уже в полную силу.

– Не могу работать, – как-то призналась я, – голова не на месте.

– О, меня давно раздражала та полка, иди, разбери ящик, – тут же предлагала домработница. Пока я разбирала полку, выбрасывая весь хлам, мысли приходили в порядок.

– Что, не в настроении? – спрашивала она, приходя в очередной раз. – Что за тоска во взгляде?

– Не знаю. Просто не в себе. Наверное, давление, – признавалась я.

– Тогда надо испечь булочки. Сейчас скину рецепт, – заявляла Маша.

Мне ничего не оставалось, как идти на кухню и возиться с тестом. Когда я уже двадцать раз успевала возмутиться, что оно не поднимается как надо и наверняка не пропечется, успокаивалась. Булочки получались идеальными. Домработница улыбалась. Муж и дети удивлялись и уминали за обе щеки. Просили еще и спрашивали, почему я не пекла такие булочки раньше.

Именно Маша задала мне самый верный вопрос из всех возможных:

– Чего тебе хочется? Как ты можешь отдохнуть и расслабиться?

Я тогда не справлялась с окружающим миром – работа, еще одна и еще одна. Сидела до двух ночи, пытаясь все успеть. Утром еле вставала.

– Хочу лежать в кровати и читать книжку, – призналась я.

– Отлично, – воскликнула Маша.

Я не помню, когда еще лежала до часу дня в кровати и читала книгу. Наконец, мне стало неловко – скоро придут дети, я все еще немытая и нечесаная, в пижаме. Но Маша приготовила обед и велела не выползать из ванной. Не помню, когда я принимала ванну днем сорок минут. Наверное, вообще никогда. Но этот способ я запомнила. Когда чувствую, что не справляюсь, лежу и читаю книжку. И мне даже не стыдно. Маша сказала, что не нужно стыдиться. Это не я, а мой организм требует.

Короче говоря, мне не хватало этой женщины. С ее советами, рецептами, легкостью. Я убеждала себя в том, что она не пропадет – ни на Кубе, ни в Мексике, ни где бы то ни было еще. В Маше были силы сделать то, на что мало кто готов решиться, – на корню изменить свою жизнь. А еще я поняла, что почти ничего о ней не знаю, хотя она знала обо мне все и даже больше. Есть ли у нее братья или сестры, другие родственники? Я спросила у Светы – она пожала плечами. Даже ей Маша про себя почти ничего не рассказывала. Вроде как отец давно умер, мама болеет, есть старшая сестра, но это не точно. Мы не прислушивались, не задавали вопросов. Маша же готова была нас слушать часами, пока мы зудели о проблемах. А какие проблемы, горести были у нее? Мы ничего не знали, нам было все равно.

– Надо узнать, где она сейчас, – сказала я Свете.

– Да, попробую. У меня был телефон ее друга. Во времена ковида она тяжело заболела и оставила его номер на случай экстренной связи.

– Я по ней очень скучаю, – призналась я.

– Да, я тоже. Вы нашли кого-то на замену?

– Пока нет. Это, кажется, невозможно, – улыбнулась я.

– У нее должно быть все хорошо, да? – спросила Света.

– Надеюсь.

Маша хотела жить – переходить границы, ломать их, уезжать, переезжать. Она бы выжила в любой ситуации. И мы все – Света, я, мой муж, наши дети, Денис, кстати, вернувшийся в семью (они со Светой снова поженились и устроили пышную свадьбу), – следили за передвижениями Маши, как следят за полетом самолета. У Маши было все хорошо. Она встретилась со своим другом по сайту знакомств, который оказался приличным человеком, а не мошенником, как мы все думали поначалу. Маша переехала в Америку. Ее друг писал нам и слал фотографии, даже завел вроде как семейный чат, чтобы мы могли переписываться. Маша писала, что счастлива и жалеет, что не сделала этого раньше. Не изменила свою жизнь. Мы за нее радовались и отвечали, что живем как жили.

Смешанные краски

В северокавказском селе, где я выросла, жили разные люди. Мне они казались удивительными. Моя бабушка была журналистом и писала очерки и репортажи в газету как раз о самых обычных, на первый взгляд не выдающихся, но особенных. Они не совершали подвигов или великих поступков, но иногда маленький поступок, черта характера, невидимая помощь заменяют миллионы достижений. Бабушка учила меня с детства: настоящие герои – обычно очень тихие, неприметные люди, они нам встречаются каждый день. Она была права. Когда мне тяжело, неспокойно на душе, когда я понимаю, что не выдерживаю тревоги за детей или психологической нагрузки, я мысленно возвращаюсь в родное село. Кому-то помогают медитации, а мне – воспоминания о своем детстве и людях, которые меня окружали.

Дядя Аслан. Я не знаю, как правильно назвать его профессию. Наверное, цирюльник. В селе не было ни одной парикмахерской для женщин. Обычно справлялись сами – красились или хной, или басмой. От хны получался красный цвет, а не желаемый рыжий или медный, от басмы – иссиня-черный, а не глубокий черный.

Некоторые отважные женщины экспериментировали с добавками, смешивая хну с чаем, кофе или свекольным соком. Эксперименты не всегда заканчивались удачно. Впрочем, обязательный головной платок скрывал ошибки. Еще в ходу была ромашка – считалось, что она осветляет волосы. А какая кавказская женщина не хочет стать блондинкой? Так что ромашку собирали, сушили, делали отвары для ополаскивания, иногда смешивали с сывороткой, оставшейся от домашнего сыра, – в нее тоже верили как в средство для осветления и густоты волос.

За «химией» – шестимесячной завивкой – ездили в город. Но таких женщин можно было пересчитать по пальцам, химия в селе считалась вроде как не очень приличной прической. Городские, те да, ходят как хотят, а в селе царили консервативные нравы. Однажды моя мама приехала в село с короткой стрижкой: подбритый затылок и только сверху волосы дыбом. Такая мода тогда была в столице – сделать завивку, начес и полить щедро лаком. От мамы шарахались все соседки и буквально переходили на другую сторону дороги, когда ее видели. Даже я просидела в сарае несколько часов, отказываясь выходить и общаться с собственной матерью. Мне было страшно. Мамина стрижка была не просто неприличной, а совсем неприличной. У женщины не может быть коротких волос – пусть тощая и седая, но какая-никакая косица, а стриглись у нас только в том случае, если давали обет или если заводились вши.

Волосы обычно не стригли, а собирали в пучок и закалывали гребнем. Гребни были разные: от обычных, пластмассовых, отчего-то одного цвета – коричневого, которые не могли удержать пучок и ломались о густые волосы, до костяных, оставшихся в наследство от бабушек. Многие женщины стригли сами себя, как и моя бабушка. Подходила к крошечному зеркалу и обрезала то, что считала лишним. Она была фронтовиком, прошла всю войну и делала так еще с тех лет, так что ей прощали отсутствие косы.

Никому и в голову не приходило идти в парикмахерскую, чтобы сделать укладку. Перед торжественными мероприятиями – свадьбами, концертами по случаю Первого мая – женщины крутили волосы на бигуди. У бабушки были дырчатые, как терка, железные валики с обычной белой резинкой, как в трусах, прикрепленной с одного края. Накручиваешь локон и зажимаешь резинкой. Позже моя мама привезла бабушке в подарок страшный дефицит – пластмассовые бигуди с парафином внутри. Без резинки, а с пластмассовым зажимом. На эти бигуди все соседки приходили посмотреть. Их нужно было вскипятить в кастрюле и потом, не дожидаясь, когда остынут, накрутить на ночь – вот и укладка. Но бабушка ими не пользовалась, говорила, что с железными удобнее. Фенов, конечно же, не было, так что голову все мыли вечером, чтобы утром проснуться уже с сухими волосами. Бигуди тоже крутились в ночь.

Мужчины же ходили к дяде Аслану. Его комнатушка, в которой стояли одно крутящееся кресло перед большим зеркалом и диван с маленьким столиком, никак не называлась. Никакой вывески, как и записи: все ждали в общей очереди. Да и какая там очередь – мужчины заходили, пили кофе, курили во дворе, разговаривали. Убирать и варить кофе дяде Аслану помогала тетя Венера, одинокая родственница, сестра покойной жены. Она помогала не только с комнатушкой, но и вела дом – мужчина не может жить без женского пригляда.