Энтомология для слабонервных - Качур Катя

Теперь Гинзбург зажмурил свои сапфиры, представляя, как заточенный Равилем клинок рассекает его небесные радужки. Воображаемый мир залился кровью, он закрыл голову руками и замотал головой. Его ум был истощён и измучен. От Лёвкиных бредней тошнило, хотелось быстрее сесть за математику и уйти с головой в логичную последовательность действий, которая припорашивала воспалённый мозг, как первый снег вонючую грязь.

В ближайшие дни Аркашка чувствовал себя скомканной газетой. Тревога заполнила всё его тело, растекаясь по мельчайшим капиллярам от кончиков пальцев до кончиков ушей. Он ходил по улицам с прищуренными глазами, исподлобья рассматривая фигуры крупных незнакомых мужчин. В каждом виделся убийца или сообщник. Аркашкина душа устала от страха и стремилась расслабиться дома рядом с папой или дядей Додиком, но ноги зачем-то несли его вместе с Лёвкой на городские задворки, в промышленные зоны с унылыми бетонными заборами, индустриальными свалками и огромными пустырями, идеальными для совершения кровавых преступлений. Фегин травил Аркашку жуткими историями, нагнетал, провоцировал, строил безумные гипотезы и тут же находил им подтверждение в виде дохлой собаки или доски с ржавыми гвоздями, облитыми красной краской. С его подачи они начали следить за Равилем, который стал куда более хмурым, и зачем-то ещё раз обследовали рыночный туалет. Дождавшись закрытия рынка, они юркнули внутрь и просветили фонариком все дыры.

– Мы должны найти улики, ускользнувшие от следствия¸– скомандовал Лёвка и, когда друг наклонился над очередным отверстием, резко гаркнул над его ухом.

Аркашка вздрогнул, потерял равновесие и упал перед дырой на локти, измазав школьную рубашку.

– Дурак ты! – сорвался он на Фегина. – Я больше не играю в сыщиков. И вообще мне надо к контрольной готовиться.

– Давай-давай, умник! Только помни, мы много знаем, за нами следят! – припугнул Лёвка.

Во дворе было темно и пусто. Пахло первыми подсохшими листьями и канифолью. Аркашка обожал этот запах, исходящий из Гришиного светящегося окна, и по привычке постучал по стеклу:

– Дядь Гриш, я зайду?

– Давай, – донеслось изнутри, и он кинулся в подъезд.

Гриша был известным радиолюбителем и всё время что-то лудил в своей комнате. Пацаны прозвали его «Паяльником». Аркашка, прикрыв за собой дверь, сел рядом с ним на табуретку и замер от удовольствия. Раскалённым медным жалом того самого паяльника Гриша плавил кусочек янтарной канифоли.

– Подай резистор, – скомандовал он.

Аркашка, распираемый гордостью, подцепил пинцетом черный сантиметровый цилиндрик из картонной коробки и положил на металлическую подставку, где происходило главное действо. Гриша набрал на кончик серебристый сплав олова, быстро окунул в канифоль и ловко соединил между собой волоски проводов. Аркашка блаженно втянул пары податливой канифольной смолы. Облаком Аладдиновой лампы они поднимались к потолку, выползали из дверных щелей в коридор и через окно вырывались во двор. В комнате Гриши этим запахом было пропитано всё, да и сам хозяин ходил насквозь пропахший канифолью, выдавая себя на расстоянии, где бы он ни появлялся.

– Что ты делал на похоронах? – строго спросил Гриша.

– Да ничего, – ответил Аркашка, – просто мы с Лёвкой ведём своё расследование.

– И что же вы расследовали?

– Какой-то огромный мужик его порешил, типа сбежавшего Дикого или Равиля-заточника, – сумничал Аркашка. – Вы маме только не говорите, что я школу прогулял.

– Ты бы не совался, куда не следовало, детектив, а то уши твои оторвут вместе с головой. – Гриша криво усмехнулся.

– Но вы же меня защитите, дядь Гриш?

– Защищу… если успею. – Он опустил голову и набрал на жало паяльника ещё немного припоя.

Глядя на крупные кисти радиогения, Аркашка с облегчением выдохнул. За Гришиными мощными плечами он чувствовал себя как за каменной стеной.

Эля

Предпраздничная возня наполняла квартиру радостью, жильцы суетились, носились с кастрюлями и чанами, в воздухе пахло едой – к отцу вот-вот собирался приехать брат с семьёй. Встреча была долгожданной – они не виделись с фронта, после войны семью раскидало по разным республикам, – а потому приглашались гости, обсуждалось меню и готовился пёстрый стол. Аркашка постоянно попадался под ноги взрослым, об него спотыкались, чертыхались, давали пинка и посылали во двор. Но это младшего Гинзбурга не смущало. Он делал всё, чтобы не встречаться с Лёвкой и отдохнуть от маниакальных идей. В классе, правда, пришлось увидеться с Фегиным и вытерпеть презрительную насмешку:

– Пока ты будешь набивать себе живот, я продолжу дело. Посмотрю, кто ходит к Равилю точить ножи. Послежу за его домом.

Аркашка обрадовался, что следствие обойдётся без него, и с головой окунулся в праздничную канитель своей квартиры. Папин брат Борис вместе с женой Груней и дочкой Элей приехали в субботу рано утром. Аркашка уже сложил свою раскладушку, почистил зубы и собирался уходить в школу, как в комнату ввалились эти трое под радостные возгласы мамы и папы. Взрослые, бросившись друг другу на шею, громко чмокались вытянутыми губами, крест-накрест обнимались, хлопали растопыренными ладонями по спинам, пытались заграбастать в кучу детей, но Аркашка с Элей выпадали из общего месива и волчками смотрели друг на друга. Из комнат в коридор вышли соседи, восторженные крики стали гуще, объятия шире, радость ярче и звонче.

– Мама всё время говорит, что ты очень умный. Поэтому я тебя ненавижу. – Эля хмыкнула и хрупкой рукой поправила чёрные вьющиеся волосы.

– Не такой уж я и умный, – обиделся Аркашка, – да и ты мне совсем не нравишься. Я вообще девчонок на дух не переношу.

После школы за общим столом их, как назло, посадили рядом. На скамье, сооружённой из длинной доски на двух ящиках, было так тесно, что нога Аркашки коснулась Элиного худого бедра. Оба фыркнули и старались смотреть в разные стороны, но входящие один за другим гости прижимали их друг к другу ещё ближе. Взрослые громко смеялись, чокались, говорили длинные тосты, из радиоприёмника, принесённого Гришей, рвалась бравурная музыка. Аркашка набросился на плов и с удовольствием разглядывал гостей. Борис – тоже военный медик, как дядя Додик, казался копией папы, но в каком-то более богатом, буржуазном исполнении. Тёмная шевелюра его была пышнее, фигура крепче, зубы ровнее, и, улыбаясь, он походил на звезду зарубежных фильмов. Груня – женщина с медной копной волос – всё время прижималась к его плечу и освещала мужа нимбом безусловной любви. Оба излучали благость и радушие, в отличие от дочки, которая своей неприязнью и острым бедром как занозой колола Аркашкино самолюбие.

– Кто это? Она что, чокнутая? – шепнула вдруг Эля Аркашке на ухо, кивая в сторону Лидки.

«Мишигине» белым пальцем мешала в тарелке остатки еды, бормотала себе под нос и смеялась невпопад, задирая верхнюю губу.

– Она немного того, но добрая и хорошая, – ответил Аркашка, – мы с ней шелкопряда выращиваем.

– А кто из этих её муж? – Эля метнула взгляд на Лидкиных соседей по столу.

– Да ты сдурела, что ли! – вскинулся Аркашка. – Справа дядя Гриша, вместе с папой работает. У него в войну ногу чуть не оторвало, а ещё он мастер в радиоделе. Мировой мужик, мой герой. Он таких женщин в кино водит, вообще глаз не оторвать! А слева дядя Додик – военный врач, как и твой отец. У него жена год назад умерла, ему никто не нужен.

– А что это один ей всё время еду в тарелку подкладывает, а другой постоянно рот полотенцем вытирает? – Эля хитро прищурилась.

– Дура ты! За Лидкой все присматривают. Вот и мама ей хумусом лепёшку мажет, и папа хурму чистит. Потому что она сама вся перепачкается. За ней глаз да глаз нужен.

– Знаешь что! Это ты дурак! Оба твоих дяди по-особенному на неё смотрят, не как все, понял! Ты, наверное, только и умеешь, что червяков выращивать, – поддела Эля, – а наблюдательности – ноль!

– У меня наблюдательности ноль? – Аркашка вскипел от негодования. – Да мы с другом, если хочешь знать, настоящее убийство расследуем!