Акбилек - Аймаутов Жусипбек

— Ой-ай, ау! Стыдно ведь! Скажут, жена такого человека… — попыталась сказать еще что-то Акбилек.

Орик заверещала пуще прежнего:

— Ну и что от того, что жена? Я что — позорю его, игрища какие завожу на стороне? Или вру ему? Слава Богу, правая рука у меня чиста, ротик с наперсток! И если я тут, то не сама, по воле Господа. А ты что о себе воображаешь, тасканная-перетасканная. Бог миловал меня, не позволил стать, как ты, русской подстилкой, Боже упаси! — и так мазала грязью, что сунься в ее рот белая собака — вылезет черной.

Акбилек онемела, заплакала и поспешила уйти от нее подальше. Ревя в три ручья, она, таща за ручку Сару, ушла к Уркие. Тетушка Уркия обняла сестренок, принялась гладить по волосам и жалеть.

— Перестань же, милая! Ну, перестань, наконец. Ну что ты связалась с этой напастью? Что она видела, кроме грязи да мрази, — пыталась успокоить она племянниц.

Но Акбилек ничего не слышала, поминала покойную маму, проклинала свою сиротскую долю, свой позор, свою беззащитность, твердила, что участь ее такая: быть всеми оскорбленной, отверженной и людьми, и женихом…

— Несчастная, несчастная! Разве есть кто-нибудь несчастней меня? Да лучше б я умерла, чем так! — билась она в руках тетушки.

Завороженная льющимися и льющимися слезами, Уркия тоже заплакала. И принялись они рыдать вместе, изнемогая, наплакались.

А вечером со словами: «Узнает отец — будет неудобно» Уркия отвела Сару и Акбилек с

покрасневшими глазами и опухшими зеками обратно в дом родителя.

Разве не видел отец, как страдают дети, и так обиженные судьбой? А если видел, то вы наверняка подумаете, что они стали ему безразличны. Да, и в чем-то вы правы.

Часто ли застанешь мужчину в доме? По большей части он на пастбищах, за скотиной и чабанами нужен глаз да глаз. Тем более такие хозяева, как Мамырбай, привыкли больше топтаться на сеновале, по углам сараев, по кучам навоза, чем по половицам дома. А что там жена, как там дети — не так важно, как-нибудь живут. Есть в доме хозяйка, да и ладно. А хозяин должен бьпь при работниках. Потому как все должно быть исполнено правильно и вовремя. А на всякие пересуды и ссоры у них времени нет, пусть даже под собственной крышей. А если и что невзначай заметят, делают вид, что ничего не поняли, ни о чем не догадываются. Почему? Да потому что считают слова жен и детей пустым звуком, претензии их — мелочью. Они уверены, что «баба отлается да заткнется, а дети на то и дети, чтобы плакать», столпы домашнего очага! Подросшие сыновья поглядывают на них и подражают им. Понятно, что и Кажекен предпочел не связываться с мачехой. И Акбилек осталась одна.

Ой, сестры, ай! Не верьте обещаниям мужчин в подлунном мире. Сами себя загоните в неволю! Ой, детишки, ай! Пусть ваши матери не умирают, пока вы растете и не встанете на ноги! В сердце детское вместе с кровью незрелой вольется печаль. Ой, зеленая поросль, молодые, ай! Кто дал вам гордое горячее сердце? Кто выкормил грудью, нянчил вас, убаюкивал, зацеловывал, оберегал-отсгаивал? Мама… Мама… Добрая мама. Если мы способны любить, если есть в нас сове сть и стыд, то мы, дети, вспомнив раз отца, десять раз обязаны вспомнить маму. Низкий поклон поднявшим нас матерям! Много светлых лет жизни матерям! Берегите себя, дети…

Услышав однажды, как Орик кричит на детей, аксакал заметил:

— Баба, хватит! Что за надобность постоянно ругать детей?

А Орик словно и не слышала грозного вопроса хозяина и не утихала в смежной комнате. «Что теперь он скажет?» — подумала Акбилек с робкой надеждой и направила заливавшуюся слезами, обиженную мачехой сестренку к отцу. А он только:

— Эй, баба, ай! Что тебе!.. — и отвернулся, продолжив что-то там подсчитывать и пере считывать.

Признаться, аксакалу не с руки было как следует проучить жену. Человек он уже пожилой, она моложе его лет на восемнадцать — больше, чем на мушель. Смерть же, если вдруг она наставит ему рога или обыкновенно поколотит. Что тут славного, если на старости лет он окажется побитым собственной бабой. Но главное, она так ловко управляется со всем

хозяйством, так бережлива, что любо-дорого смотреть. Так зачем с ней скандалить по пустя­кам? Не было б такой бабы, то устоял бы его дом домом? Жениться — значит и жить, и наживать. Да и переругиваться каждый час с бабой — перед людьми опять стыдно. И аксакалу ничего не оставалось делать, как свои претензии перенести на Акбилек: «Что ж она, не понимает моего положения, что ли? Неужели ей меня не жаль? Могла бы не посылать ко мне детей, что случилось бы? К чему меня подталкивать на бабьи иголки?»

После той ссоры Орик решила избавиться от Акбилек и принялась исполнять, не откладывая на потом, свою затею. Как только гасились лампы, Орик начинала что-то нашептывать аксакалу, а он вроде как и соглашался с ней: «Е… е… е…» Большей частью это наушничество касалось Акбилек. «Твоя дочь меня за человека не считает. Если что — воды не подаст. Настраивает детей против меня, словно я враг им», — наговаривала она на Акбилек, припоминая все и, понятно, привирая. Вначале аксакал крепился: «Оставь! Да что она, ребенок неразумный? Не может она так себя вести», — но постепенно, слушая о кознях Акбилек, он начал сомневаться и думать: «С чего бы это баба твердила одно и то же? Значит, в этом есть какая-то правда».

Замерла под саваном белым голая степь. Не пройтись, не встать, не спеть. То над ней проне сется со свистом бурая, то поскрипывает пронизывающий до костей мороз, то бродит беле сый туман, покачивая бахромой. Скорей запахнись, скорей к теплу, домой. Попрятались в норы даже звери. Неохотно, с визгливым стоном открываются двери. Распахнулась дверная створка, и тут же в дом вкатятся две арбы стужи. Жалобно выходят из коровника телочки, мордашкам черным не по вкусу льда иголочки. Шагнет за порог черноволосый мужчина и, раз дыхнув, преображается в старца с седой бородой. Бабы и детишки носа не кажут на улицу, видятся все реже, разве что выйдут за водой. Мужики хлопочут вокруг скота. Тоже не откроют рта. Снежная зима — мрачная колдунья, придавила все живое и голосила в волчьем вое. Жилье же человечье в ответ лишь трусливенько залает. Зима словно мстит человеку, за что? Бог знает! Дрожи, как перед самым страшным врагом. Снега… снега… снега кругом.

В замкнутом стиснутом пространстве зимних дней бабы только тем и занимаются, что выслеживают и заманивают таинственными знаками друг дружку и давай сплетничать или браниться от души. В этом занятии Орик быстро преуспела, и как она смогла в месяц-другой со­брать вокруг себя самых отвратительных сплетниц?! С Уркией у нее не сладилось сразу, схватились на теме жениховства. И как она учуяла, как поняла, что Уркия — та, кто подтолкнута Акбилек на свидание с ее соколом? Одно лишь появление Уркии заставляло рот Орик напряженно пузыриться слюной, шипела, как ежиха. Трудно ли бабам найти повод для хорошей ссоры?

В один прекрасный день Орик оскалившейся собакой прямо-таки кинулась на Уркию: «Хитрюга, сучка, вон пошла, не смей и подходить к моему дому!» — и давай толкать ее за порог. Вытолкала. Уркия не осталась в долгу и, пройдясь по аулу, громогласно изложила все, что думает о вдовствовавшей невестке. Нашлись те, кто с сочувствием отнесся к сетованиям Уркии, нашлись и такие, кто тут же побежал к Орик. Таким образом аул Мамьгрбая раскололся на две крепкие женские партии. Первую возглавила Орик, сколотив ее в основном из почти

нищенствовавших бабенок; вторая состояла из крепкого большинства хозяюшек, вставших под знамена Уркии и Акбилек. Что же еще делать голытьбе, как ни лизоблюдничать перед домоправительницей аксакала, приползли и, как получалось, прикармливались со стола Мамьгрбая.

Коль дело дошло до партий, то туг действует принцип безжалостности, и в ход пошли самые немыслимые, кошмарные домыслы и клевета. Перебрали косточки всем — каждую щербинку, каждое пятнышко оголили, засветили. На свет вытащили даже столь меленькие тайны, скрыть которые способно даже брюшко вши. Копавшие столь усердно бабы, конечно же, не могли не дознаться о беременности Акбилек. Услышав эту весть, Орик обрадовалась, словно ее прежний муж ожил и вернул родных детей. Признаться, более всего в этом мире не хочется воочию увидеть, как враждуют две женщины. Если между двумя бабами встанет вражда в полный рост, то берегись: под разлетающийся пух и перья уже нет места ни стыду, ни совести, ни лицу нормальному человеческому, рты — язвы, души — вонь, столько навалят невероятной грязи, что только и ужаснешься. Если женщина взялась жалить, там и скорпиону только хвостик прижать. Женщина, пока жива, не прощает ничего.