Музей суицида - Дорфман Ариэль

Это оказался доктор Даниэль Вайсман, друг семьи, предоставивший мне место под биллиардным столом посольства и помогавший прятать Абеля Балмаседу во время его тайного визита. Я с тех пор не видел Данни, хоть и отслеживал его: знал, что он сбежал из Буэнос-Айреса в Коста-Рику и что жизнь у него была нелегкая. На его лице ясно читались следы пережитого – непонятно, из-за изгнания или из-за возраста, – однако было очень грустно видеть этого прежде прямого и жизнерадостного человека таким угнетенным и неухоженным. Он сказал мне, что принес бумаги в больницу, чтобы просить о восстановлении: возмутительно, что посредственные правые врачи, выгадавшие от его отсутствия, теперь будут решать, достаточно ли этот всемирно признанный невролог компетентен, чтобы снова принять его на работу. Он еще какое-то время говорил, все более невнятно, называя фамилии других врачей – сторонников Альенде, которых заставляют ходить на задних лапках, как будто они дрессированные собачки, как будто они медведи или… или марсиане. Я уже стал сомневаться в том, что он здоров, особенно после того, как он спросил: «Ты же Ариэль, да? Сын… сын…» Он даже не смог вспомнить имена моих родителей, которые приезжали отдохнуть в принадлежащее ему бунгало у лагуны Акулео, с которыми он так часто сидел за столом, разделял столько шуток… Я подсказал ему имена Фанни и Адольфо, и он улыбнулся, а потом спросил, что я здесь делаю, не болен ли я, не нуждаюсь ли в консультации…

Я собрался было ответить (ведь он же мог помочь мне встретиться с Кихоном, с которым, конечно же, был знаком), когда меня словно молнией прошило: мне нельзя упоминать имя Кихона Вайсману и уж тем более говорить о том, что я хочу расспросить его про предполагаемое самоубийство Альенде. Что, если Данни упомянет о моем интересе друзьям и близким: новость ведь распространится со стремительностью лесного пожара и за пару дней дойдет до семейства Альенде! Если на то пошло, то и сам Кихон может позвонить Тенче, чтобы спросить обо мне. Лучше отложить встречу с предполагаемым свидетелем самоубийства Альенде. И остальным задавать вопросы надо осторожно, стараться себя не выдать. По крайней мере до похорон. Можно будет сказать Орте, что Кихон уехал из Сантьяго (и, к счастью, тут лгать не придется) и что я поеду на юг, чтобы с ним поговорить. А Куэно, Херардо и Пепе дадут мне для отчета какие-то факты.

Поэтому на вопрос Данни о причине моего прихода в больницу я ответил, что надеялся найти кого-то вроде него, кто рассказал бы мне, как врачи справляются с медицинскими проблемами в условиях такой скученности и отсутствия гигиены, какие были в аргентинском посольстве, месте действия романа, который я пишу… Но я и представить себе не мог, что наткнусь именно на того человека, который сможет дать мне нужные сведения!

Я предложил выпить кофе, и мы целый час провели в больничном буфете, где его когда-то приветствовали как блестящего профессионала, а теперь он оставался невидимым, ненужным, забытым. Однако мое мягкое обращение, наши общие воспоминания о более счастливых временах, моя уверенность в том, что он может дать очень много, творили чудеса: постепенно этот человек начал оживать. Он отвечал на все вопросы разумно, забрасывал меня подробностями и интересными историями – был счастлив подпитать мое воображение. И я тоже был в восторге. Вместо неприятного дела – допроса Кихона относительно странностей смерти Альенде – я выяснял, как бы обращались с трупом в случае явного убийства. А потом будут еще убийства, и где же Данни с коллегами хранили запасы медикаментов, кто имел к ним доступ? Имелся ли там яд? Как скоро они заметили бы пропажу потенциально смертоносного средства? Вели ли они истории болезни? Можно ли было украсть их записи? А хирургические инструменты, скальпели – где их держали? Какие инструменты были в наличии, кто из служащих посольства мог бы их предоставить? Стали бы они связываться с моргом Сантьяго и его патологоанатомами? Как сохраняли бы тело, пока стороны решают вопросы юрисдикции?

Домой я вернулся полный энтузиазма, так что Анхелика с улыбкой выслушала мой рассказ о том, как я избежал серьезной ошибки и собрал массу материала для романа.

– Ну вот видишь, Ариэль. Твоя встреча с Данни была счастливым знаком, говорящим о том, что надо начать серьезную работу над романом. Это будет тебе очень полезно.

Она была права относительно необходимости вернуться к роману, но ошиблась в том, что это окажется полезно.

Я послушно сделал заметки по результатам разговора с Вайсманом и присоединил их к разрозненным листкам с наблюдениями, набросками, идеями, которые копились уже несколько месяцев, дополнив то, что узнал от Кордобы Мояно в Нью-Йорке. После этого перепечатал те несколько абзацев, которые зачитывал Феликсу: я часто использовал этот прием, возвращаясь к прерванному тексту, в надежде придать импульс словам, которые я в далеком Дареме сочинил для Антонио Коломы.

«Но что толку в проклятьях? Поверенный аргентинского посольства подобрался ко мне, чтобы уговорить осмотреть труп человека, зарезанного этой ночью. Я повернулся к нему и сказал: „Помогу, только если вы сначала найдете мне туалет“».

И что дальше?

Сделать прыжок во времени и сразу перейти к жертве? Или сосредоточиться на самом процессе мочеиспускания и на том, как Колома смотрит на свой пенис и думает, к чему он его привел и как он уже давно не был близок с Ракель – той женщиной, ради которой он пришел в это посольство? Или, может, переключить внимание на убийцу, дать курсивом какие-то желчные мысли, которые не позволят его опознать, но помогут понять, с чем столкнулся мой следователь? Или сфокусировать внимание на том, как поверенный умоляет Колому о помощи: будет ли он помогать или устраивать помехи, надо ли внушить читателям подозрения… или, может, есть реальные причины подозревать истинные мотивы этого человека? Или… или… или…

Слишком много вариантов – и ни один меня не захватывал, не призывал тут же его развивать. Может, добавить эротики? Смерть и секс – самая хорошая приманка для читателя.

Я сосредоточился на Ракели и Антонио: как сложно заниматься любовью при наличии рядом сотен подслушивающих соседей, страдающих от бессонницы, одиночества и зависти. Когда невозможность совокупления начнет разрушать их отношения, сохранится ли любовь у Коломы… или у нее… в отсутствие секса? Или их скрепляло только нечто чисто физиологическое и потому недолговечное?

Я ждал следующих слов, следующей фразы, следующего абзаца.

Ничего не приходило.

Прошел час, потом еще один, и еще, но мне на помощь не приходили слова – или приходящие слова оказывались жалкими, блеклыми, вялыми, так что листы бумаги, на которых они оставляли свои дерьмовые черные следы, бесстыдно отправлялись в мусорную корзину. А потом, углубляя мое чувство провала, из Нью-Йорка пришло письмо от моего литературного агента.

Она сообщила мне, что ту пару притч, которые я написал об Иисусе Христе, отвергли множество крупных и мелких журналов и альманахов, даже самые малопопулярные, которые должны были бы радоваться публикации от человека с моей репутацией. Моя агент повторила – демонстрируя терпение, которого, возможно, на самом деле не оставалось, – что, возможно, эти истории оказались излишне провокационными. И, наверное, она была права. В одной рассказывалось о зачатии Иисуса с точки зрения не особо святого Иосифа, который бранил Бога, ядовитой молнией с небес изнасиловавшего и осеменившего его жену: повествователь мечтал породить собственного сына от деревенской шлюхи – мальчика, которого он назовет Иудой. Вторая история относилась к самому концу жизни Спасителя, ожидающего суда и распятия в иерусалимском застенке. Последние часы делает невыносимыми тюремщик, который донимает и изводит его из теней, движимый ненавистью, причина которой выясняется в последней фразе истории. Мучитель – это тот самый Лазарь, отчаявшийся из-за того, что Сын Божий вернул его к полной несчастий жизни, откуда он надеялся уйти в вечную безмятежную ночь.