Музей суицида - Дорфман Ариэль

В любой другой момент я бы с радостью принял роль грешника, решил бы, что неприятие моих притч издателями и литераторами – это свидетельство того, что я действительно провокатор, наследник проклятых поэтов, не понятый современным истеблишментом, ожидающий признания будущих читателей. Однако поскольку это письмо пришло в момент моей неспособности продолжить роман о посольстве, я был готов предположить, что мои рассказы об Иисусе не могут быть опубликованы из-за того, что недостаточно хорошо написаны. Мое уныние только усилилось из-за постскриптума моего агента: несмотря на то что мои последние книги продавались не слишком успешно, представитель одного из заметных издательств достаточно заинтересовался наметками моего романа об убийствах в посольстве, чтобы подумать о договоре после прочтения первых двадцати страниц. Не могу ли я выслать их, как только они будут готовы? С учетом моей коммерческой истории аванс будет небольшим, но агент рада добавить такую ободряющую новость.

Новость была бы ободряющей, если бы я продвинулся дальше первых двух страниц, если бы смог отправить нечто хоть отчасти пристойное, если бы мне не казалось, что я трачу время зря, когда я нужен семье: один сын скоро уедет, второй не оправдывает моих надежд на то, что Чили ему полюбилась. Баста! Пусть Колома так и стоит рядом с писсуарами, и труп пусть ждет осмотра, а моя агент и неназванный издатель тоже подождут, а что до эрекции, которую Ракель может спровоцировать у своего возлюбленного, то им обоим придется потерпеть без моего бессильного воображения. Может, если я на какое-то время оставлю их без внимания, это стимулирует их плотские желания и мои эротические фантазии. Я вызвонил Родриго, мы забрали Хоакина из школы пораньше и втроем провели день без забот.

И этот день отдыха отлично повлиял на мое настроение. Словно в награду за то, что я был таким хорошим отцом, роман, как непослушное дитя, вернулся блудным сыном, готовый мне повиноваться. Утром в четверг (уже было 2 августа) при моем пробуждении за окном шумел ливень, и поток воды с небес словно унес все вызванные неуверенностью помехи, и у меня в голове чудом начали складываться безупречные слова, так что я подумал: «Да, вот оно, вот как надо продолжать!» Отправив Хоакина в школу, я вернулся за пишущую машинку и начал поспешно записывать то, что дальше станет повествовать Антонио Колома.

«Сюда», – сказал дипломат, и по его смиренному тону я понял, что расстановка сил коренным образом изменилась. Исчезла та издевка, которая раньше звучала в голосе Ньюманна (Ньюманн через два н, как сказал он нам с Ракелью, когда мы ему представились и попросили убежища. «Два н», – повторил он, глядя на фамилию Ракели, Бекман, чтобы никто не спутал его предков-немцев с евреями), исчезло то чувство собственного превосходства, порожденное уверенностью в том, что он, ариец Ганс Ньюманн, – наивысший судья нашего будущего, а также жизни и смерти еще тысячи беженцев, находящихся в посольстве. Все мы полагались на его милость, дарующую нам пищу, постель, свитера, безопасность, туалетную бумагу, зубную пасту, презервативы… Особенно презервативы, как он поспешил подчеркнуть в тот первый раз.

Теперь этот одомашненный вариант саркастичного и недоброжелательного Ньюманна осторожно подхватил меня под локоть и повел по коридору, увешанному зеркалами, идиотски кивая собственным отражениям, словно он – придворный, идущий по галерее Версаля, а не второстепенный бюрократ, ползающий по слаборазвитой имитации какого-то европейского дворца. Он подошел к двери, обрамленной фальшивым золотом, которая до этого момента всегда была заперта, и, вытащив связку брякающих ключей, открыл замок. Внутри оказались туалет и душ. «Моя личная уборная, – сообщил он мне с церемонным жестом. И, словно почувствовав, что, наверное, зашел слишком далеко в своей подобострастности, добавил: – Только на этот раз».

Я решил немного сбить с него спесь, показать, что ему мои услуги нужнее, чем мне, – эксклюзивное место поссать. «Если не будет еще одного убийства, – сказал я. – Тогда вам придется снова со мной им поделиться, а? И с Ракель Бекман. Только с одним н».

«Но вы же не думаете, что будет второе…»

Я не стал дожидаться конца его фразы: закрыл за собой дверь и облегчился, радостно чувствуя, что мой член хоть на что-то годится. Подтвердив истинность слов, которыми Суарес, мой шеф и приятель, порадовал меня в первый день нашей совместной работы: «Я не верю в Бога, но когда ссу, то верю в Бога».

Веселье, вызванное этой шуткой, испарилось, как только я вышел из туалета и Ньюманн начал описывать важную характеристику трупа, о которой до той поры не упоминал: на лбу убитого нападавший вырезал круг, напоминавший лицо, со ртом, двумя глазами и носом.

«Носом?» – переспросил я потрясенно.

Ньюманн кивнул: «А что? В чем дело?»

Я приостановил свое скоростное печатанье: известие, что было сделано с жертвой, оказалось неожиданным и встревожило меня не меньше, чем моего персонажа-полисмена. Реакция Антонио Коломы говорила о том, что он уже видел точно такие же следы – в процессе, как я решил, предыдущих трех полицейских расследований. В первом, год назад, круг на лице трупа был вырезан с отвратительно улыбающимся ртом. Во второй раз, спустя несколько месяцев, Колому со следовательской группой вызвали осматривать еще одно тело, на котором был такой же круг и рот, но в этом случае еще и левый глаз. А в последний раз… о, в последний раз всего примерно месяц назад – третий труп с такими же разрезами, но и с добавкой правого глаза. Колома будет озадачен… возможно, испуган, а возможно, обрадован тем, что это тело, только что обнаруженное Ньюманном в посольстве, украшено таким же узором, но теперь еще и с носом: признак того, что серийный убийца, которого он разыскивает уже год, нанес удар в посольстве, отняв четвертую жизнь своими преступными руками резчика. Если это не подражатель. Однако мой детектив быстро придет к выводу, что это не подражатель: слишком мало людей знают про улыбающееся лицо, палачески выгравированное на лбу у жертв. В числе этих немногих: Суарес и пара бывших подчиненных Коломы из следственного отдела – и, конечно, сын, обнаруживший труп своего отца в тот первый раз, а потом – сестра, нашедшая тело брата во второй раз, а в третьем и последнем случае, со ртом и двумя глазами, на труп наткнулась жена, женщина, которую звали Ракель Бекман. Да, этот серийный убийца случайно изменил жизнь Коломы, познакомив его с Ракелью, сделав ее вдовой, а моего главного героя – беженцем, который после путча последовал за ней в это адово посольство, совершив непоправимо глупый поступок.

Я вместе с Коломой задумался о том, как Ракель воспримет новость, что кто-то на этой территории изуродовал человека такими же разрезами, какие были оставлены на ее убитом муже. Впадет ли в панику при мысли, что убийца оказался именно там, где она нашла убежище, начнет ли смотреть на всех с подозрением – с таким же подозрением, которое теперь заполняло Колому, спрашивающего себя, не окажется ли убийцей один из тех мужчин, кто за несколько минут до этого стоял перед ним в очереди.

Однако задумываться об этих вещах было слишком рано. Лучше вернуться к моему следователю, который идет с Ньюманном к месту преступления – беседке в дальней части огромного сада посольства, – где поставлена охрана из двух служащих (да, разумно): им приказано прогонять возможных любопытствующих под предлогом, что навес опасно расшатался. Да, лучше сосредоточиться на его мыслях.

Я пытался представить себе тело, которое мне предстояло увидеть: будет ли у него та же поза, что у других – в форме распятия, – улыбается ли рот точно так же, будут ли вырезанные глаза такими же кривыми и блестяще-красными… однако в мои мысли вторгалось другое тело, ее тело, тело Ракели. Я гадал, сделает ли это событие ее тело более доступным для меня, снова откроет его мне, как в тот раз, когда я пригласил ее выпить со мной после снятия показаний – когда она за тем виски с содовой охотно призналась, что ненавидела мужа и с радостью прирезала бы его, этого борова-реакционера, фашиста. Так прямо и сказала мне, не опасаясь, что это сделает ее подозреваемой, – не догадываясь, что ее нельзя заподозрить, потому что у нее есть железное алиби для первых двух убийств. Она понятия не имела, что мужчина, с которым она не жила уже много лет, презираемый ею муж, оказался третьей жертвой маньяка. Нет: она говорила со мной так откровенно, потому что знала (как знал и я), что этой ночью мы будем любить друг друга… Именно ее тело было для меня важно, пока я шел к трупу в беседке – к тому мертвецу, который, как я извращенно надеялся, сделает живое тело Ракель ближе, я надеялся, что это новое убийство свяжет нас так же тесно, как и то предыдущее. Или же оно разведет нас безвозвратно?