Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Рита послушно сбросила туфли. Эд подумал, что до сего момента атмосфера квартиры никак не намекает на пребывание в ней гения. Так вот живут советские студенты, не отселившиеся от зажиточных родителей. Или даже подростки старших классов школы. Три комнаты, в одной — папа-мама, в другой — подросток, в самой меньшей — бабушка. У подростка, неизбежный, есть проигрыватель или магнитофон…

Они последовали было за Ритой.

— Обувку снимите, а то не пущу, — сказала старуха, преграждая им путь. — Паркет только что натертый.

Ошеломленные, они сняли обувь.

— Ритуля! — В двери стоял коренастый паренек. Фамилия досталась его роду поделом — у гения были широкие, лоскутьями, губы. — Проходите, ребята! Ой, бабка, зачем ты с них копыта содрала!

С Ритой паренек поцеловался несколько раз. Пожал руки провинциалов. Услышав «Лимонов!», понимающе усмехнулся.

— Псевдоним? Не боишься с таким смешным жить? Впрочем, Пушкин, тоже, если вдуматься, смешно. Пушкин, Грушкин… Что-то еврейское…

Они расселись на раскладных стульях. Хозяин убавил музыку и привычно прыгнул на тахту без спинки, она же, вне сомнения, служила поэту кроватью. На жилище проклятого поэта комната не была похожа. Она удивляла своей санаторной светлостью, обилием солнца, проникающего через большое окно. Этажерка светлого дерева со странно небольшим количеством книг. К этажерке приколота кнопками фотография молодого Маяковского с футуристским бантом у горла. Маяковский был лохмат и глядел исподлобья. Эд поискал стол, но нашел лишь сооружение, напоминавшее одновременно ночной столик и тумбочку. Похоже было, что сооружение принадлежит к той же компании, что и раскладные стулья, и, может быть, разложив его полагающимся образом, возможно на нем писать?

— Мы о вас много слышали, Леонид, — начал Бах, откашлявшись.

— Давайте на «ты», а, парни? — Голос Губанова сорвался, и, прозвучавшее газово-сифонным, чуть раздраженное «апарни» позволяло представить, что этот с лоскутными губами может кричать и невежливые вещи, противоречащие духу санаторной комнаты, в которой живет. («А не пошли бы вы на хуй, парни!» — вполне можно было представить извергающимся из лоскутных губ.)

«А ведь у него голова пионера!» — понял вдруг Эд. Круглая коротко остриженная голова с этаким вдруг старомодным чубчиком над лбом. Невзрослая причесочка пионера-горниста. Такие скульптурные пионеры в трусах и рубашечках (с короткими, как у рубашки Баха, рукавами) стоят, запрокинув головы в небо, в скверах всей огромной страны от Прибалтики до Тихого океана. И скульптурные чубчики сползли им на пол-лба. Улица Красных Зорь, Кунцево, «Смерть пионерки», губастый пионер Губанов полусидит на тахте.

— А цветы, Лёня! — Рита умоляюще указала на букет. Губанов сунул его в этажерку.

— Извини, Ритуля, забыл! Сейчас бабке скажу… — Схватив букет, Губанов исчез в коридоре. — Эй, бабка! Бабка, где ты?!

— Хороший парень, — сказал Бах. — Наговорили про него, и хулиган, и блатной… Симпатичный парень. Очень московский.

— Увы, он может быть и другим, — сказала Рита и вздохнула.

— Я представлял его комнату иначе, — сказал Эд. — Лидер смогистов, проклятый поэт… — Эд огляделся. — Живет как мамин сын…

— Бабка дала вот вазу! — Хозяин вошел неслышно.

На ногах его были тапочки на войлочных подошвах. Эд почти услышал, как треща, расширяется и удлиняется трещина, расколовшая миф. Поэт в тапочках! Если бы его спросили, в чем должен расхаживать поэт у себя в жилище, он, не задумываясь, ответил бы: босиком или в сапогах. Даже в носках поэт воспринимался бы органичнее. Лучше. Но в тапочках? Поэт — не пенсионер. Когда Лимонов еще не был Лимоновым, но юным рабочим литейного цеха, приходя домой в комнату, где жил с мамой и папой, он снимал сапоги и надевал такие же войлочные тапочки. Связавшись с богемой, сойдясь с Анной Моисеевной, он запретил себе ношение тапочек как постыдного символа обывательско-мещанского образа жизни.

Может быть, поймав отрицательные волны, исходящие от младшего харьковчанина, лидер только что отшумевшего самого прогрессивного движения счел нужным объясниться.

— Как всегда бывает после Кащенко, я сейчас сижу тихо. Нужно посидеть некоторое время тихо… Вы понимаете, парни?

«Парни» согласно кивнули головами, не поняв. Они знали, что «Кащенко» — это психбольница имени Кащенко, куда довольно часто попадает Губанов. Как бы московский эквивалент харьковской «Сабурки». Лёнька прославил заведение в стихах:

Но почему нужно посидеть некоторое время тихо? На что намекает Лёнька? Провинциал всегда боится попасть впросак. Они смолчали и не потребовали расшифровки.

— А чьи это рисунки у вас на стенах? — спросил Бах, оглядываясь.

— Приятели надарили. Который у окна — мой. Я иногда малюю…

— Можно посмотреть? — Бах встал. — Очень хорошо, Лёня. Выразительно… Чем-то похоже на рисунки Басова. Посмотри, Эд!

Карандашный портрет юноши с многолучевой звездой под горлом, листья лавра топорщатся из волос. Свеча, узловатая и толстая, членом горит за плечом. В руке у юноши дудочка. Не труба гипсового пионера, но близкий к пионерскости предмет, отметил Эд. Романтический автопортрет. Эду, считавшему себя сюрреалистом, романтический автопортрет не понравился.

— Кто такой Басов? Никогда не слышал. — Губанов встал. Он, кажется, не знал, что ему делать с гостями.

— Наш приятель. Художник-харьковчанин.

— Тоже в Москву приехал? Вас что, целый десант высадился? Завоевывать нас явились?

— Басов где-то в Сибири сейчас живет, — охотно объяснил Бах. — Но харьковчане в Москву переселяются, это факт. Вы Крынского не знаете, Лёня?

Эд, поморщившись, подумал, что какого члена Лёнька Губанов должен знать какого-то Крынского! Его и в Харькове мало кто знал. Бах — патриот Харькова. Он стыдит Эда за отрицание своей харьковскости.

— Не имею чести знать такого… Кстати говоря, что это за имя: Ваг… Как там дальше, извини, у тебя трудное имя?

— Вагрич. По-армянски «ваг» — значит «тигр». Вагрич — «маленький тигр».

— Ни фуя себе, граф! Я бы не отказался от такого имени. А как ты из Армении в Харьков попал, маленький тигр?

— В Армении, стыдно признаться, я никогда не был. Я даже по-армянски не знаю ни слова. Дед в пятнадцатом году бежал из турецкой Армении от резни. Тогда турки полтора миллиона армян вырезали. Бежал он почему-то прямиком в Харьков. Подальше, что ли, хотел…

— А вы знаете, парни, Брусиловского? Кто-то мне говорил, что он из Харькова, но сам он не признается.

— Брезгует, мудак! — сказал Бах. — Стесняется. Боится прослыть провинциальным. Талант у Брусиловского есть, но…

С тех пор как милиция выставила Баха из мастерской Брусиловского (Толя временно разрешил семейству Бахов пожить в мастерской), столь тепло начавшиеся отношения между земляками расстроились. Бах утверждает, что Толя сам вызвал милицию к себе в мастерскую, чтобы выжить из нее Бахов. Эд не удивляется кажущейся неправдоподобности утверждения. Он верит, что однажды Брусиловскому стало поперек горла его собственное гостеприимство и он предпринял радикальную меру: навел милицию на свою мастерскую, чтобы избавиться от семейства Бахов одним ударом. Бах симпатичный и не наглый, даже стеснительный, Ирочка — аккуратная, однако (этого Эд Баху не сказал никогда), очевидно, застряли в жизни Брусиловского на большее количество времени, чем импульсивному Толе хотелось бы этого. Баху нужно было, воспользовавшись гостеприимством, не задерживаться на территории. Бах сам виноват. После визита милиции Бахчанянам пришлось аварийно перебраться в комнату, бывшую кладовую на улице Образцова, в цокольный этаж. До этого дворники хранили в комнате инвентарь — лопаты, кирки и метлы.

— Один парень сбормотал мне как-то по секрету, что ваш землячок постукивает, — засмеялся Лёнька. — Мне лично все равно. У него бывают иностранные телки и подают импортные алкоголи. Так что я бываю.