Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Чистота младенца ударила, как током. Арина торопливо вышла и болезненно поморщилась от подступившего к горлу комка. Зазубренные и смятые почтовые ящики хохотали женщине вслед, бросали в спину хлесткие номера квартир, презрительно свистели пыльными щелями и оторванными дверцами, кривлялись ржавыми пятнами, похожими на искаженные от смеха рты.

Спустилась по ступенькам, отирая щеки. Нажала кнопку, домофон издал писк, напомнивший тот звук, какой раздается на кассе в супермаркете, когда продавщица пробивает товар.

Арина сардонически усмехнулась.

Вышла на серую улицу: грязные автомобили, полиэтиленовое небо придавило, туго стянуло глаза. Контейнерная теснота. Мало воздуха. Слякоть. Бесцветность. Щетинистый огрызок горбатого алкаша, сидел на скамье, провожал взглядом. Перед носом пробежала дворняга, заглянула в капюшон Арины с ободранным добродушием и жалостливостью. Женщина задержалась на несколько секунд, уставилась в черноту плачущих собачьих глаз – жидкая шерсть, заляпанное в грязи местных луж брюхо, вкрадчивый хвост.

Засунула руки поглубже в карманы, зашелестела пропахшей сигаретами курткой в сторону метро – раздражение, вызванное детским велосипедом и зубными щетками, улеглось. Арина ощущала в себе сейчас обычное состояние тоскливого покоя и опустошения – после клиентов ей часто казалось: все это только что происходило не с ней самой, а с кем-то другим, потому что не могла все это делать та «я», та девочка с розовым кроликом на белоснежной подушке в уютной комнате с красивыми занавесками, девочка, зарывшая подле изогнутой сосны, растущей на берегу озера, коробку из-под монпансье с камешками змеевика и большими деревянными пуговицами, подаренными мамой – просто не могла и все тут – поэтому когда клиенты брали ее тело, часто говорила себе, что это не по-настоящему.

Подошла к перекрестку. Машины давили лужи и утюжили дорогу, издавая хищное шипение. Перед подземным переходом сидя спал попрошайка, подстеливший под себя листы сырого картона: сигарета за ухом, никотиновые, почти горчичные пальцы, кожа не лице – истрепанная мешковина. Привратник подземелья: не Цербер – оборванец: подстать преисподней и страж. Причмокивал, как лошадь, подрагивал хмельной, закопченной и обросшей физиономией. Перед ним на асфальте пыльная кепка-пролетарка с горстью монет.

Калинина шлепнула ладонью по заляпанной, прозрачной двери входа в метро, прошла сквозь распахнутый турникет – турникет злорадно подмигнул, гостеприимный, но готовый в любую секунду ударить. Толкающаяся, безвкусно одетая в серо-черные оттенки толпа – раздражительная и хмурая. Плотская вереница вспотевших тел – огрызаются, сопят, ненавидят. Перхотные затылки, небритые мужские шеи, прыщавые лица и тусклые глаза, равномерно распределяемые конвейером метрополитена по многочисленным станциям города – селекционируемая, инерционная масса. Торопливые вагонетки разносят рабов по рельсовой паутине во славу восьмичасового, пятидневного жертвоприношения. В безжизненных ладонях шелестят банкноты, обмененные на кровь: курсы валют разные – кровь одна – резус-фактор не имеет значения.

Из открывшихся дверей поезда высыпали расчлененные тела, горсти голов, человеческие пальцы, ботинки, сумки – валом, точно старые кнопки и пуговицы из разжатого кулака. Арина отстранилась от толпы и облокотилась на колонну, решив дождаться более свободного вагона. Сняла солнечные очки. Когда давка рассосалась, прошла дальше в глубь станции.

На деревянной скамье обессиливший старик с пустыми глазами и стертыми чертами, обменявший свою кровь на жалкие гроши и подачки государства. Засаленный ворот рубахи обхватил венозную шею из талого воска – казалось, если прижать старика к люминесцентным лампам на мраморном потолке, его черты растворятся накипью, улетучатся тополиным пухом, а части тела начнут разваливаться, как кусок вареного пластилина, и превратятся в густую жижу. Рядом приодетый юноша, судя по типично-претенциозным шмоткам из торгового центра: менеджер среднего звена.

«В старости будет тот же талый, безликий воск с венами – чуток поухожаннее, может».

Самодовольно-сонная, смазливая рожица: уставилась в экран планшета. Планшет обхватил осьминогом, сдавил шею менеджера щупальцами – хлюпал слюной, проглатывая в себя его голову, заглатывал молодую энергию своего владельца-пленника.

Подошел поезд. Свободных мест не было. Шпроты ехали молча, без улыбок. Изуродованные, трахнутые очередным днем нелюбимой работы люди – чужим днем чужой жизни. Арина по-женски пробежалась глазами по содержимому аквариума: один симпатичный парень с сонным лицом и хмурыми глазами, похожий на голодного краба, читал книгу, время от времени потирая глаза – судя по всему, марионетка какого-то предприятия, топливо его чадящих печей; рядом с ним пара дорогих женских сапог и стильный кожаный рюкзачок – Калинина задержалась на лице модницы.

«Неудовлетворенная, несчастливая, как и я… ищет свой кусок мужчины, свой кусок жизни. Держит себя независимо и гордо, с подчеркнутым равнодушием, хотя боковое зрение неизменно ищет… неслучайно она стоит рядом с единственным на весь вагон приличным парнем… Одежда броская, яркие перчатки, розовая помада… по ночам плачет от одиночества».

За окном вагона костлявая ржавчина каркасов и проводов. Металлический шум и скрежет, обгладываемого подземельем поезда. Бетонные блоки. Деревянные двери с облезлой зеленой краской. Пассажиры плывут в небытие по рельсовой реке Забвения.

Торопись, паромщик, поспеши.

На следующей остановке вышло много народу, освободилось место, Арина устало опустилась на сиденье. Коньяк и качка вагона нагоняли сонливость, глаза начали слипаться. Потирала переносицу и смотрела в черное окно напротив, делая вид, что не замечает, как сидевший напротив азер со стоячим членом и в грязных кроссовках мусолит ее глазами. Калинина смотрела в темноту окна – поверх его головы. Дальше какое-то помешательство, мрачный шелест, плетью по глазам: одна жуткая личина, вторая, третья – промелькнувший в окне головастик с черным раскрытым ртом – вытянулся белесой массой – трепыхается, как рыба. Искаженные от ужаса личины – несколько размытых контуров – показалось? показалось? – через пару секунд повторилось снова – видение стало более отчетливым, гипнотическим, шарахнуло по глазам, приковало к себе внимание: полупрозрачные головы-слизняки с раскрытыми ртами заглядывают в вагон проносятся рядом с окнами – Господи, да что же это, Господи? – что-то кричат и хрипло хохочут жестокие угли-глаза хрипло хохочут вонзаются раскаленные кончики стрел глаза и рты глаза и рты и лица пассажиров серой пеленой полурассеянной дымкой отдалились кажутся недосягаемыми кажутся потому что: они вовне. Я – в. Чужие. Почти загробные – может померещилось? – мрак и пепел мрак и пепел люди стали прозрачными – озоновые контуры. Отстранились – а головы давят давят из-за окон щупают щерятся вскипают тянутся бешенные растерзанные личины навалились суки. Торчат из жидкой, шамкающей бездны. Щурятся от желтого света, падающего из вагона в их оживший мрак. Поток-вереница. Пытаются схватиться за вагон. Тянут из тьмы долговязые жерди рук – только кажется или поезд действительно едет медленнее? – нависли балластом. Вагоны вязнут, как в трясине.

Одна костлявая конечность все-таки ухватилась за борт вагона: призрачную фигуру выдернуло из черной жижи и потащило следом за поездом – с проворностью паука человекоподобное существо вскарабкалось к самому окну, заглянуло внутрь. Костлявая рука лезвием ножа прорвала стекло, как полиэтилен – жуткая мясистая голова вползла в вагон жирным червем… Рядом. Существо замерло. Воткнулось глазницами – пугающее и отчетливое, как болезненный кошмар, галлюцинация. Жидкая фигура стала телесной, кровяной – напыжилась. Напряженные жилы и изодранные, лишенные кожного покрова мышцы – пульсируют, блестят и лоснятся, обтекают тягучей жидкостью – мертвец стоит очевидным фактом, бесспорным и явным – зовет за собой, шепчет что-то нечленораздельное.