Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

Навязчивая мысль, что крутилась в голове всё утро, снова всплыла на поверхность и закрутилась, зазудела: «Я должен отсюда бежать!»

Он поднялся, сорвал с руки повязку дежурного, бросил под ноги и рванул от этой проклятой скамейки прочь. Он бежал по дорожке к аллее не помня себя. Движимый только одной целью и понимая только одно: ему нужно убраться из этого лагеря — и лучше, чтобы навсегда!

Остановился, только когда очутился перед бюстом Марата Казея (1). Поёжился, взглянув на лицо пионера-героя — даже он, гипсовый, смотрел на него осуждающе. «Паранойя какая-то», — подумал Юрка и обернулся налево — аллея вела в самый центр лагеря, на площадь. Нет, Юрке там делать нечего. Он посмотрел прямо — дорожка на стройку, там пустой тайник с куревом, посмотрел направо, а там — ворота, выход из лагеря, там свобода! И кстати, нет ни дежурных пионеров, ни сторожа. «Наверное, сбежались на устроенный Пчёлкиным переполох. Ну и влетит же им!» — подумал Юрка и бросился к выходу.

Тяжёлые ворота скрипнули, открывая дорогу и густой, не чета светлому лагерному, лес. Здесь даже пахло иначе — чище, и дышалось легче. Вот она, свобода — сначала просто пахнет и кружит голову, но разумом ощущается только потом. Юрке она «ощутилась» мыслью: «Здесь нет Володи, здесь мы точно не встретимся!»

Он устремился в чащу. Специально отправился через лес — боялся, что постовые ушли недалеко и могли заметить его уход. Прячась за деревьями, топал вдоль лагерной тупиковой дороги к трассе, по которой ездили машины и ходили автобусы, составлял план побега. Путь предстоял неблизкий, времени было достаточно.

Первый вопрос — когда сбежать? Точно не сейчас, с собой нет ни одежды, ни денег, ни ключей от дома. Лучше попробовать ночью, пока все спят. Нет, лучше под утро. Надо будет спрятаться где-то неподалёку от лагеря и подождать, когда пойдёт первый автобус. Где переждать — неизвестно, все его места знал Володя, нужно искать новое. Может быть, в этом лесу? Идти — так же, как сейчас, вдоль дороги по лесу, ведь на дороге Юрку легко заметить. Желательно взять с собой воды и хоть какой-нибудь еды. Сегодня Юрка решил сделать следующее: дойти до остановки, запомнить путь к ней и посмотреть расписание автобусов. Много ли их здесь ходит? Ну, хотя бы один точно должен идти до городского автовокзала. Оттуда домой.

Вдруг вспомнился запах дома. На кухне — чуть душный и сладковатый. В гостиной — пыльный, бумажный из-за большой библиотеки, стоящей вдоль стены на открытых стеллажах. Потом в память ворвался запах его комнаты — аромат дерева и лака от пианино. Как там тихо и спокойно, как хорошо, а ведь раньше Юрке казалось, что скучно.

Следующая мысль была тревожной — Юрку ведь там не ждут, а он явится. Скажет прямо — я сбежал из лагеря, принимайте. Мама закричит и, может быть, даже заплачет, а отец начнёт манипулировать Юркиной совестью — посмотрит на сына полным разочарования взглядом и промолчит. И долго ещё будет молчать, может быть, до самой осени. Лучше бы своим солдатским ремнём отходил пониже спины, но нет, он ничего не сделает и не скажет. Он примется издеваться над сыном, мучая долгим, полным тоски взглядом, кричащим: «Я в тебе разочарован». Этот взгляд хуже всего.

Юрка на мгновение задумался, может, не домой бежать, а к «папиной» бабушке? Она любит Юрку любым, она даже слова против не скажет, наоборот, втайне обрадуется и никому его не выдаст. Идея казалась очень заманчивой, но Юрка одёрнул себя: «Прятаться за бабушкиной спиной? Струсить? Вот ещё! Будто мне одного стыда мало. Родители с ума сойдут, когда им скажут, что их единственный и любимый ребёнок пропал, и окажется, что пропал-то он на самом деле. Что с матерью будет? Ой, а отец! Он ведь немым до конца жизни останется!»

Юрка брёл медленно. В километре от лагеря лес одичал, местами приходилось перелезать то через кусты, то через поваленные стволы. Дорога выходила тяжёлой. Однажды Юрка даже провалился в рыхлую влажную землю и завяз, будто лагерь не хотел его отпускать и требовал повернуть обратно. А сам Юрка хотел другого — плакать. Жалобно так, по-детски, ведь, как бы он ни отвлекал себя планированием побега, как бы он ни подавлял болезненные, полные тоски и обиды мысли о Володе, они всё равно всплывали на поверхность. Таким нервным тоном он говорил, так посмотрел на него, когда присел на корточки, прямо как отец — разочарованно и с тоской. Нет, не надо думать об этом. Лучше о побеге. Лучше о преступлении и о наказании.

Что Юрке за это сделают родители? Ну что они могут — запрут дома? Вряд ли, Юрка уже слишком взрослый для таких наказаний. Не будут деньги давать? Это обидно, но не смертельно — у Юрки и так в кармане обычно и двадцати копеек не бренчало, он привык. А может, вышлют его из города в сад к бабушке? Пожалуй, этот вариант будет для них самым заманчивым, не зря же мать, сердито вытирая руки о передник, грозилась, что, если Юрка опять подерётся с кем-нибудь в лагере, до осени в саду просидит. Юрка тогда нахмурился, весьма правдоподобно сделал вид, что угроза подействовала, он даже супом захлебнулся. Только на самом-то деле вовсе не испугался — в саду у него есть друзья, есть Федька Кочкин и Колька Целлулоид. Будут, как в прошлом году, втроём ночью шататься по саду, дежурить-сторожить, ловить хулиганов и ежей. Не только Федькой и Колькой хорош сад, есть ещё их двоюродный брат Вова. Если те двое помладше, то Вова старше даже Юрки. Да, точно старше, он уже точно окончил школу, он, скорее всего, ровесник Володи и такой же рассудительный и немного скучный. Его ведь и зовут так же — Владимир.

Нет, этот мир, безусловно, жесток и ужасен! В нём везде напоминание о Володе, в нём живут одни Володи. Хотя, что удивляться, если вождь мирового пролетариата не кто иной, как Владимир, ещё бы полстраны его имя не носило. Имя, кстати, весьма красивое — Вла-ди-мир. Музыка, да и только.

Мысленно пропевая это имя, Юрка запнулся о корягу и едва не вытянулся во весь рост. И всё-таки он будет страшно скучать. Он будет жалеть о том, что всё разрушил. Он больше никогда не увидит его. Никогда. Вообще. Ведь у Юрки не останется даже фото на память — их печатают под конец смены.

В просвете за деревьями показалась дорога, а метрах в двухстах — остановка. Серая, как бетон, массивная, монолитная, будто вытесанная из камня, очень красивая — козырёк голубой крыши торчал расправленным то ли самолётным, то ли ласточкиным крылом. А прямо под козырьком толстыми, железными, местами ржавыми буквами значилось «Пионерлагерь».

Дорогу перейти труда не составило, запомнить расписание — тоже. Здесь проходил всего один маршрут «410». Юрка удивился: ни разу в жизни не видел трёхзначных номеров. В рейс автобус уходил в шесть с небольшим утра, на эту остановку прибывал в семь десять. Юрка кивнул, запомнил. На прощание ещё раз пригляделся. Табличка старая, там, где был написан номер маршрута, — широкая трещина, так что, может быть, и не четыреста десятый. Но это неважно, главное, что конечная в городе, на автовокзале — вот где Юрка определённо увидит множество трёхзначных номеров.

Собрав информацию для плана побега, он оглянулся вокруг и неожиданно для себя успокоился — такое здесь царило умиротворение. Идиллия пустынной трассы, шуршащего леса вокруг, прохлады под крышей старой остановки довершалась чистым голубым небом, в котором белыми зонтиками невесомо опускался на землю с десяток лёгких куполов парашютов. Юрка улыбнулся: как здесь, вдалеке от тревог, хорошо. Сел в тень на лавку и в последний раз повторил про себя решённое и утверждённое. План был такой: вечером сломать забор за новостроем, сделать лаз, как в прошлом году. Собрать вещи, а утром, пока все спят, сбежать. Добраться до остановки, сидеть, ждать. Потом домой. Получить по первое число от мамы, ждать кары небесной от отца. И тосковать. Так тосковать по Володе, что выть, что рыдать в подушку, что кататься не по полу, а по потолку. Ну зачем же он сделал это?!

Юрка спрятал лицо в ладонях. Ну зачем? Как же теперь он будет совсем один с этим непонятным, сладко-горьким чувством? Виноватый, одинокий, до полусмерти загрызаемый совестью?