Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

Юре было почти что физически больно смотреть на столь изломанный инструмент его детства: «Как он попал сюда? Кинозал неблизко… Наверняка это деревенские из Горетовки начудили. Пока Горетовка здесь ещё была. И хватило же ума вытащить его и докатить на площадку. Но раз уж вытащили, зачем бросили? Хотя люди не оставили камня на камне от целой деревни, что уж про пианино говорить…»

«Элегия»… Он помнил эту модель пианино — в СССР она была одной из самых популярных. Во все садики, школы и прочие учреждения чаще всего закупали именно такие. Пионерлагерь «Ласточка» не был исключением. Точно такое же, коричневое, находилось в кинозале и использовалось на всех репетициях. Именно за ним играла Маша, и…

Юра протянул руку, коснулся разбросанных клавиш. Он помнил их не такими, как сейчас, а чистыми и блестящими. Если бы они имели память, то тоже не узнали бы его рук. Тогда руки были другими — юными. Юра заворожённо смотрел на печальную картину постаревших рук на старых клавишах. Как они были похожи.

Перед его мысленным взором вспыхивали старые картинки из памяти, нечёткие, необъёмные. Но вдруг будто время помчалось вспять, и клавиши побелели на глазах, вот уже и пальцы на них — молодые и неопытные.

Картинка ожила и как наяву обрела чёткость и детали, наполнилась звуками и запахами — кинозал, вечер, лето 1986 года, и он, юный, в кинозале, в лете. Он и взрослый был там же, всеми своими мыслями.

***

— Юр, вставай! Ну Конев, ну вставай уже! Если хоть кто-нибудь на зарядку опоздает, не видать нам звания лучших.

Зарядка. Завтрак. Линейка. Общественные работы. Театр. Володя будет везде. От него нигде не скрыться. Юрка всё ему рассказал, Володя теперь знает все места, где он мог бы спрятаться. Володя его найдёт и спросит: «Почему ты это сделал?»

Не надо вставать, не сегодня — точно.

— Юр! Ну Юра, просыпайся и пойдём, — ныл Миха, стягивая с него одеяло. — А почему ты в одежде? — удивился он, но Юрка ничего не ответил.

О том, что Володя не станет просто стоять на месте и непременно найдёт его, где бы тот ни прятался, Юрка догадался ещё вчера. Поэтому побежал туда, где вожатый станет его искать в самую последнюю очередь — в свой отряд. И, не раздеваясь, прыгнул под одеяло. Володя явился, когда все уже спали, и не осмелился будить.

Юрка не помнил, спал он тогда или нет. Он в целом не знал, что делал этой ночью. Глаза закрывал, но спал ли?

Он поднялся с кровати, стряхнул яблоневые листочки с простыни — с дискотеки принёс, — молча переоделся и побрёл на зарядку.

Оказалось, что это очень удобно — ходить строем: совсем не обязательно поднимать взгляда от земли. Волочишься себе, смотришь под ноги впереди идущему, будучи абсолютно спокойным — строй куда-нибудь да приведёт. И привёл. На спортплощадку, где на зарядку собрался весь лагерь. И Володя тоже. Вот бы сбежать отсюда!

Как удобно оказалось смотреть за тенью впереди стоящего и повторять его движения. Юрка физически не мог поднять головы, хотя его ругали, что подбородок надо тянуть вверх и что спину нужно держать прямо, но Юрка не мог. Володя везде. Они обязательно, вынужденно, неминуемо встретятся, их взгляды встретятся. Конечно, замертво Юрка не упадёт, но и просто стоять не сможет. Ноги пригвоздит к земле, а тело парализует, но Юрка всё равно обязательно сделает что-нибудь. Выместит на себе всю злость и ненависть — например, откусит язык, если остальное окоченеет. Но язык ему не враг. Такого, за что можно себя ненавидеть, Юрка не сказал, а сделал. Ну зачем он это сделал?!

Линейка. Первый отряд традиционно стоял напротив пятого. Он и Володя — самые высокие среди всех присутствующих, как и все, они должны были смотреть прямо. Но Юрка не подчинился правилу, чувствуя Володин взгляд. Этот взгляд не морозил и не сжигал, а душил, да так, что вот-вот лицо посереет.

Гимн. Флаг. Нужно было поднять руку в салюте. Допускалось смотреть вверх, и это хорошо, удобно, потому что не прямо перед собой.

Раздали наряды, Юрку отправили дежурить в столовую. По пути он заметил, что на аллее пионеров-героев отличный асфальт. Серый и ровный, разрисованный тенями от растущих вдоль берёз, пестрящий пятнышками пробившегося сквозь листву солнца. И что странно — эти световые кусочки порой то сливались в маленькие кляксы, то расплывались каплей акварели в воде. Или с асфальтом всё было в порядке, а проблема — в Юркиных глазах? Проблема вообще в Юрке. Ну зачем он это сделал?

Расставляя стулья в столовой, он пытался смириться с мыслью, что будущего у них не будет. Что после вчерашнего поступка Юрке останется лишь прошлое, — их недолгая дружба ушла во «вчера», всё светлое ушло: снисходительность Юрки к себе, самоуважение, самолюбие. И его непонятное чувство к Володе должно остаться там же.

Расстилая скатерть, Юрка решил, что это чувство — как бы оно ни называлось, — нужно скорее забыть. Ведь что бы он ни делал, любое воспоминание о Володе непременно замарается памятью о позорном поступке. Потом и ответ вспомнится: «Ты это прекрати!» Нет, чувство не даст Юрке жить спокойно. А жить-то хочется!

Но Юрка знал, что где-то там, за забором лагеря, без стыда и риска встретиться, у него обязательно будет жизнь. Где-то далеко расстилалась зовущая терра инкогнита, где Юрку непременно ждала свобода. Но свобода — там, а не здесь, не в лагере, не рядом. Вот бы сбежать отсюда далеко за горизонт. Нет, не «вот бы», а «надо». Он должен отсюда сбежать!

Юрка возил ложкой в тарелке. Медленно, но послушно ел, только не понимал, что именно — не обращал внимания. В тарелке плавился большущий кусок масла, жёлтое пятно в чём-то пресном, белёсом. В левой руке точно крошился хлеб, рядом точно стоял стакан, но что остывало в нём, чай или какао, Юрка тоже не разобрал. Кто-то сидящий напротив пил — тогда и Юрка пил, ел — тогда и Юрка ел, не потому что хотел, а потому что кто-то сказал «надо».

Он встал с места, только когда весь пятый отряд во главе с обоими вожатыми вышел из столовой. Пока другие дежурные стирали со столов, Юрка таскал подносы с грязной посудой и думал, что будет делать дальше.

Зарядки, линейки, работа — всё это он переживёт, сегодня же пережил как-то. Но театр? У него слишком мелкая роль, с ней любой справится, тем более в ссоре с Володей Юрка там вообще не нужен. Может быть, Володя сжалится над ним и исключит его из труппы? Это было бы хорошо. Ведь тогда будет меньше встреч, меньше слов и меньше раскаяния. Может быть, Юрка даже научится жить так, чтобы вообще не попадаться ему на глаза? Может быть, привыкнет к тому, что его нет рядом? Володи в любом случае рядом не будет. Того Володи, каким он был с Юркой до вчерашнего вечера, — доброго, интересного, светлого, родного. Но ведь рано или поздно Юрке всё равно пришлось бы пережить эту разлуку. Рано или поздно ему пришлось бы его разлюбить.

Чтобы девчонки могли помыть пол, они поручили Юрке поставить стулья на столы. Покорно выполняя приказ, он раз от раза удивлялся, почему стулья такие тяжёлые, ведь ничего, имеющего большой вес, в них нет — одни только тонкие, будто фанерные, сиденья и алюминиевые ножки. Он быстро устал, но упорно продолжал поднимать один за другим — при столь нудной работе думалось очень хорошо.

Что он будет делать, когда они всё-таки встретятся и Володя спросит: «Почему ты это сделал?» Ведь он обязательно спросит, это же Володя.

Юрка взмолился неведомо кому: «Пусть он никогда не заговорит со мной! Пусть не подойдёт даже близко, пусть делает вид, что меня не существует, пусть даже в мою сторону не смотрит, только бы не спрашивал ни о чём!» Да, это было бы страшно. Да, это было бы настоящее горе, но Юрка сильный, он вынесет и презрение, и ненависть. В презрении и ненависти к Юрке они с Володей даже товарищи. Пусть хотя бы это останется последним общим.

Пусть произойдёт что угодно и как угодно, лишь бы не спрашивал. Но он спросит! Это же Володя! А что ответить на вполне разумный вопрос «Зачем?» Ну зачем он это сделал?