Рабыня - Конклин Тара

Прошлой ночью в дом пришла девушка.

У нее с собой почти ничего не было, ни узелка, ни свертка, только кукурузный початок в одном кармане и портрет женщины в другом, весьма искусно нарисованный. Я спросила ее, кто рисовал, но она не ответила, только посмотрела печальным взглядом. Она была молода, моложе меня, и отец, и я были глубоко тронуты. Я молча сидела с ней, поглаживая ее по голове, а отец взял еду из кладовой и оставил нас наедине. Возможно, он думал, что мы поговорим как подруги или как сестры, но это было трудно, мы были из разных миров. Как я ее ни уговаривала, она так и не рассказала, что привело ее к нашему сараю. Вместо этого она говорила о цвете неба и гор, о цыплятах, заболевших птичьей болезнью, о том, что дети играют и смеются, что корова перестала давать молоко, что простыни, развеваясь, сохнут на ветру. Это был странный рассказ, и не рассказ даже, скорее серия картинок, которые она нарисовала мне в воздухе.

Когда отец наконец вернулся, она спала на полу, положив голову мне на ногу. «Мы не можем отправить ее, – сказал отец. – У нее помрачение ума, и она может родить в любой момент. Она не выдержит путешествия». На самом деле я думала так же, но что нам было делать? Я решила, что ей нужно выспаться, а потом мы хорошо накормим ее, приведем в чувство и перевезем в фургоне на другую станцию «железной дороги», где будет не так опасно. Ответ отца удивил меня. «Мы не можем рисковать и везти ее в фургоне. Под досками тесно, она может закричать или начать рожать. После того как поймали Альфреда, патрулей стало больше, и я не могу подвергать нас риску».

Я осторожно повернула ее голову и встала, чтобы посмотреть отцу в глаза. «А что же нам делать? Не можем же мы бросить девушку, ведь она пришла к нам за помощью». Он ответил: «Мы не можем спасти всех. Если нас раскроют, что будет с нами, с Сэмюэлом, с мамой? Мы не можем поставить под угрозу все наши усилия». Так мы и стояли лицом к лицу, пока девушка спала. Я снова спросила, что нам делать. Я еще никогда не говорила с папой так холодно, но мной владели гнев и разочарование. Почему именно эта девушка? Почему сейчас нельзя рисковать? «Может быть, отвести ее к шерифу с просьбой о помиловании, – сказал отец. – Я же не предлагаю оставить ее на дороге. Что-нибудь придумаем».

Он продолжал говорить, но все его предложения казались мне невозможными, потому что это были просто разные пути к одному и тому же – вернуть девушку хозяевам, где ее почти наверняка ждет суровое наказание. И ее нерожденного ребенка мы обрекали на рабство. «Тогда я сама помогу ей. Одна», – сказала я отцу, полностью веря, что сумею. Кто бы заподозрил такую девушку, как я? Я придумал бы какую-нибудь легенду, загрузила бы фургон припасами для поездки, взяла бы маленький револьвер, который мама прятала в задней кладовой.

Но, Кейт, этому не суждено было случиться. Как я жалею, что мы говорили во весь голос! Потому что девушка Джозефина тем временем проснулась. Должно быть, она притворялась, будто спала, и слышала наш разговор, папины сомнения, его планы вернуть ее назад. В какой-то момент – не знаю, слышала ли она, что я намеревалась действовать в одиночку, – она выскользнула из сарая и выбежала в холодную ночь, под грозовые тучи. Я искала ее, звала в темноте так громко, как только осмеливалась, но она ушла.

Отец сказал только: «Прости меня», но его лицо говорило другое. Он заметил, что между нами пролегла трещина, и трещина эта затянулась, когда девушка исчезла во тьме.

Но трещина не затянулась. Я не могу забыть черствость отца по отношению к девушке, ведь из всех беглецов, которых мы видели на нашем пороге, она, безусловно, больше всех нуждалась в нашей помощи. И именно этой девушке мы не смогли помочь.

Твоя

1 сентября 1848 г.

Дорогая Кейт,

Я не могу смотреть отцу в глаза. Конечно, мама это заметила, хотя не говорит ни слова и ведет себя как всегда, как будто ничего не изменилось. Я чувствую почти физический сдвиг, как будто небо изменило цвет или воздух стал плотнее, и мне все труднее дышать. Сэмюэл с его молчаливой наблюдательностью увидел, что со мной что-то не так, и не отходил от меня весь день. Вчера он ходил за мной с утра до вечера, и наконец я поведала ему печальную историю о девушке. Он давно уже должен был спать, но поднялся по лестнице и скользнул ко мне под одеяло, как всегда после ночного кошмара.

Наконец мы заснули, и мне приснилась она. Она бежала, и именно я преследовала ее, не патрульщик или ее хозяин, а я, она убегала, оглядываясь, и глаза ее были полны страха, а я изо всех сил старалась не отставать, и мне не хватало дыхания, чтобы объяснить, в чем дело. У девушки были необычные глаза, я не упоминала об этом? Зеленовато-синие, с желтыми крапинками, большие и ясные, несмотря на ее усталость.

Утром я сидела в церкви и почти не слышала, что говорит пастор Хоуди, мысли мои были далеко. Я смотрела на алтарь над головой пастора, на грубо вырезанный крест, потемневший за все эти годы, теперь он, кажется, светится темным огнем. Помнишь, как бывает, когда еще видны желтые волокна и каждая метка топора? Когда древесина еще новая и свежая? Я думала о том, что время вовсе не лечит все раны, что я и сегодня чувствую боль от смерти Перси так же, как в тот день на берегу реки, когда папа услышал мои крики и наконец вытащил его из воды. Время не лечит, Кейт, но облегчает боль. Моя боль уменьшилась. Теперь меня ранит память о том дне у реки, а не сама скорбь. Это звучит глупо, да? И, может быть, через год это будет память о памяти, и с каждым днем я все дальше от истинного источника моей скорби. Не знаю, хорошо это или плохо. Но думаю, я должна жить. Я бы не выжила, если бы это горе так и осталось новым и свежим. Сможет ли время облегчить тяжесть, которая давит на меня после неудачи с этой девушкой? Да, я слышу твой голос и верю тебе. Боль исчезнет, но наша ошибка останется. Этого нельзя отменить, а ведь именно по таким поступкам нас в конце концов судят, по ним мы все должны судить сами себя.

Вот о чем я думала сегодня утром в церкви. Я ничего не замечала вокруг, но тут мое внимание отвлеклось от креста, и я увидела, как один человек на скамье обернулся, – его бледное лицо выделялось на фоне моря темных затылков – и посмотрел на меня. Джек Харпер. Казалось, ему все равно, увидит ли пастор Хоуди, что он отвлекся. Джек улыбнулся, и я на мгновение встретилась с ним взглядом, но не выдержала и опустила глаза. Когда я снова подняла голову, его лицо исчезло. Я видела только ряды одинаковых безликих затылков, но потом легко различила Джека: блеск его темных кудрей и прямая осанка выделяли его так, будто он был в церкви один.

Твоя

10 сентября 1848 г.

Дорогая Кейт,

Кто-то нас выдал. Я не знаю кто. Прошлой ночью я проснулась от воплей и зловещего грохота, как будто мимо дома проходил локомотив. Послышался звон разбитого стекла и мамин голос, громкий и истерический. Отец крикнул: «Стой!» Я вскочила с постели и спустилась по лестнице. Кухню освещало зарево, я подбежала к двери и, распахнув ее, увидела, что горит наш сарай. Мать и отец метались перед ним, их лица были в черных потеках от пепла и слез, они рвались внутрь, чтобы спасти скотину, чей рев звучал ужасно, заглушая шум пламени. Но жар оказался невыносимым. Входа не было. Отец указал на колодец, и мы втроем начали безнадежный труд, выливая в огонь ведро за ведром воды. Нами двигало отчаяние, но пламя поднималось все выше и вскоре рев несчастных животных стих.

Наконец мы остановились и стали просто наблюдать за пожаром. Мы стояли достаточно далеко, чтобы дышать, хотя мои легкие все еще горели при каждом вдохе. Волосы вокруг моего лица теперь опалены, голос охрип от того, что я вопила от ярости в эту ужасную бурю. Огонь бушевал всю ночь, и даже когда рассвело, пламя все еще лизало последние угловые балки и выгоревшую дотла внутренность сарая.

Сэмюэл не помогал нам у колодца, всю ночь напролет он наблюдал за могучей стихией, стоя на крыше курятника. Я была рада, что он остался в стороне от опасности. Утром я увидела, что он черен с головы до пят, глаза его были красными и лихорадочными. Я взяла его на руки, но он остался неподвижным, его тело не ответило, и я отпустила его.

Теперь сарая больше нет, животные мертвы, склады зерна и семян для весенней посадки уничтожены, мастерская отца и все его инструменты сгорели. Отец, проснувшись, видел, как из сарая выезжали всадники. Конечно, нас подожгли нарочно, и мы должны завтра же на рассвете уехать, иначе рискуем жизнью.

Сегодня у нас был только один посетитель, хотя дым наверняка сообщил всем соседям о нашей беде. Неспроста никто не предложил помощь, как по-твоему, Кейт?

А наш единственный гость – ты уже догадалась? Это был Джек, наш дорогой друг. Он рассказал нам, о чем судачат в городе. Он проснулся от запаха дыма и первым делом позвонил шерифу Рою, чтобы сообщить об этом, но шериф не удивился, не выразил сочувствия неизвестным жертвам и не вызвал ни одного наряда, чтобы разузнать, что случилось. Вместо этого он отправил Джека домой, сообщив ему, что все вопросы решены и ничего больше не поделаешь. Выйдя от шерифа, Джек увидел на дороге человека из поместья Гилкесона и еще двоих, и они рассказали ему о предательстве отца, о том, что отец укрывал беглецов и это не сойдет ему с рук. По словам Джека, у них были ружья, и они были пьяны, между ними в пыли стояла бутылка виски. Они говорили об Альфреде и других побегах из округа Шарлотта, о гневе мистера Гилкесона, о спокойной уверенности вдовы Прайс в том, что мы получим должное возмездие.

Джек боится за нас и призывает отца быстрее собрать вещи и уехать немедленно. Мне было неожиданно больно слышать, как Джек побуждает нас покинуть эти место и, таким образом, лишиться его доброго соседства. Я никогда больше не увижу Джека Харпера? Это конец нашей новой дружбы? И куда мы поедем? Папа считает, что мы должны отправиться на запад, в Орегон, где, как говорят, много незаселенных земель. Мы сможем заниматься сельским хозяйством, отец вернется к работе столяра, а со временем и гробовщика. Мама заплакала, когда отец говорил о предстоящем отъезде, но ее слезы высохли, едва она увидела потрясенное лицо Сэмюэла. Со времени пожара он не говорил, хотя мы с мамой то и дело обращались к нему. Похоже, он страдает от какого-то недуга, но я не пойму, от чего.

Твоя любящая сестра,