Волчье счастье (СИ) - Коньетти Паоло

Знаешь, сколько нужно времени, чтобы привести лес в порядок?

Сколько?

Годы. И такое разорение — по всей долине.

Но, по крайней мере, древесина-то пригодится?

Сомневаюсь. В этом лесу что ни дерево — кривое и неказистое. Видимо, придется вызывать рабочих, чтобы те просто вывезли все это из леса.

Фаусто не знал, что ответить. Санторсо совсем поник, словно его самого потрепала буря. Затянувшись сигаретой, он сказал:

Вот такие дела, Фаус. Одни только волки да ветер.

Несчастный лес.

Вообще он ведь никогда не был особенно статным, понимаешь?

Правда?

Эти деревья посадили наши прадеды, а прежде тут было пастбище. Лес вырос неладный. Посадить деревья — дело непростое. Недостаточно просто воткнуть в землю еловые саженцы. Все гораздо сложнее.

Как же тогда восстановить лес?

Санторсо отломил кусочек коры от бревна, на котором сидел. Снаружи кора была серой и морщинистой, а с изнанки — розоватой. Словно живое существо.

Когда мы были маленькими, продолжал Санторсо, нас учили никогда не взбираться на лиственницы. Их ветки легко ломаются.

А какие деревья годятся для лазанья?

Ели. Они крепкие, и в них есть гибкость, ветви так просто не сломать. Сам посмотри, все ели выстояли во время бури. Но штука в том, что никому и в голову не придет сажать ели. Их древесина невысоко ценится.

Жаль.

А вот лиственницы прочные и потому востребованы. Только вот ветки хрупкие, и ребятишки срываются. И под ветром лиственницы ломаются. Боже неправый.

Занятный человек этот Санторсо, подумал Фаусто. И чуть погодя спросил:

Тебе не нравилось работать лесником?

Нравилось. Помогать лесу было хорошо.

Тогда почему же ты сменил занятие?

Нас сделали чем-то вроде полицейского отряда. А мне это было не по душе.

Санторсо потушил сигарету, воткнув ее в снег. Решительным движением оторвал от лыж кожаные полоски, свернул их и сунул в карман куртки. Положи их в теплое место, сказал он, если захочешь использовать снова. Сейчас холодно, и от них никакого прока.

Пожалуй, я лучше спущусь пешком. Куда принести потом лыжи?

Оставь себе. Потренируешься, наберешься сноровки.

Санторсо вытащил свои лыжи из сугроба, надел их и застегнул крепления, проделав все так, словно обул старые башмаки. Затянул ремешки и зафиксировал пятку — это было необходимо для спуска, взял палки. И повернул обратно к поселку. Он пробирался между поваленных деревьев, и, несмотря на следы бури, было приятно смотреть, как он чертит лыжню на свежем снегу.

7. Бабетта и самолеты

Настали ясные морозные дни, раньше Бабетта любила такую погоду, она называла ее зимней сказкой. Утром десять — пятнадцать градусов ниже нуля, под ногами скрипит снег, а внизу, в долине — ослепительно-острые горные хребты, вырезанные на фоне лазури, такой пронзительной и чистой, что над Фонтана Фредда можно было запросто увидеть самолеты, летевшие в Париж, различить в вышине их крылья, корпус и даже вереницу иллюминаторов. Самолеты сверкали под солнцем. Иногда, глядя на них, Бабетта размышляла, видна ли оттуда, с высоты, Фонтана Фредда. Может быть, именно сейчас командир объявляет пассажирам, что самолет пролетает над Маттерхорном или Монбланом, и, может быть, люди, оторвавшись от завтрака, смотрят из иллюминаторов на заснеженные просторы, которые раскинулись между двумя столицами, и думают: а это ведь Альпы. Раньше Бабетте нравилось быть здесь, внизу, оставаться наблюдателем и совсем не хотелось меняться местами с каким-нибудь скучающим пассажиром. Но теперь она была не прочь оказаться внутри самолета. Бабетта вытащила из своего внедорожника пакет с хлебом и газеты, посчитала машины, припаркованные у выхода с фуникулера. Если машин было много и они выстраивались даже вдоль домов, значит, день удался, работы вдоволь. Сейчас машины стояли даже возле сеновала Джеммы — ресторан пустовать не будет. Кстати, надо бы навестить на днях Джемму, подумала Бабетта, отнести ей остатки кукурузной каши для кур и, пожалуй, угостить куском пирога и мандаринами. Пакет с хлебом был слишком тяжелый, и Бабетта тащила его за собой по снегу, потом по ступенькам на террасу и дальше до кухни.

Они с Фаусто стали обсуждать меню на день и так называемое «меню для рабочих», занятых на лыжной трассе. Двенадцать блюд на выбор к обеду за десять евро: первое, второе с гарниром, хлеб и кофе. Фаусто предпочитал разнообразие и не хотел готовить одно и то же изо дня в день.

Может, на гарнир приготовить кабачки? — пред ложил он.

К кабачкам они даже не притрагиваются, приходится все выбрасывать.

А что, если вместо пасты сделать ризотто? С редисом и луком-пореем.

Забудь об этом.

Все как всегда: паста, мясо, картошка, сыр; стоило заменить мясо на омлет, как над столами раздавался недовольный ропот. Бабетта уже порядком устала от этого. Любая попытка изменить меню наталкивалась на полное безразличие, а порой даже на враждебность, в итоге приходилось сдаваться и хоронить все новые идеи. Такие, как, например, выращивать на террасе зелень и добавлять ее в блюда «для рабочих» или поставить спектакль.

Зашел один из местных и, заняв свой привычный столик, спросил:

Ну что, видал, какой ветер поднялся?

Да уж.

Ты, наверное, даже не знал, что ветер может выкорчевывать леса.

Он хотя бы что-то может, в отличие от остальных.

То есть?

Так, ерунда. Я пошутил. Кофе?

В одиннадцать Фаусто пообедал с Сильвией. Обычно он не обедал. Говорил, что обед отбивает у него всякое желание готовить, однако ему нравилось придумывать что-нибудь оригинальное для них двоих. Сегодня они ели макароны-ракушки со свежими помидорами и рикотту из козьего молока с чабрецом. Где ему удалось раздобыть свежие помидоры в феврале? Здесь, в Фонтана Фредда, они были такой же редкостью, как экзотические фрукты.

За обедом Сильвия расспрашивала Фаусто о том, как он впервые оказался в этих местах — летом, тридцать пять лет назад. Она слушала его с таким любопытством, словно ей рассказывали об истоках панк-культуры или о падении Берлинской стены.

Знаешь, сказала Бабетта, мне и вправду хотелось бы оказаться в Милане на много лет раньше. Я родилась с опозданием. К тому времени шестидесятые были уже накрепко забыты, и мои друзья думали лишь о трибунах стадиона и дозе героина.

О трибунах стадиона?

Да. В воскресенье — Джузеппе Меацца [6], иногда давали какой-нибудь концерт. Скучища. И я подумала: вот что я вам скажу. Летом я еду в горы. Буду доить коров и чистить хлев от навоза.

И ты уже не вернулась.

Да. Подумать только.

Наверняка в твоей жизни появился мужчина.

Разумеется.

Каким он был?

Красавцем я его не назвала бы. Он был диким, любил лес. На пастбище был мул, на котором он возил меня в горы, как только выкраивал свободное время. А потом обратно вниз, и, спрятавшись за камнем, мы занимались любовью. До чего же мерзла я тогда.

А что говорили твои родители?

Бедные родители. Раз в неделю я спускалась в долину и звонила маме. Говорила, что все в порядке. Она кричала на меня, ругалась, грозилась забрать домой — ты, мол, несовершеннолетняя, я позвоню в полицию, и они вытащат тебя оттуда. Я отвечала, что у меня больше нет жетонов, и вешала трубку.

А чем закончилась история с диким мужчиной?

Она закончилась так же, как все истории про горы.

А именно?

У всех, кто вырос в горах, внутри сидит гнев, который рано или поздно вырывается наружу. Чаще всего под действием спиртного. Если тебе нужен совет, скажу вот что: делай что угодно, только не женись на девушке с гор.

Я и не задумывался об этом.

Ровно в полдень приходили местные, работавшие на лыжной трассе и одетые в одинаковую форму. Времени на обед у них было в обрез, а голод — сильный, ждать обеда дольше пяти минут они не могли. Сильвия спешила к столам с хлебом и сыром, в то время как Фаусто раскладывал по тарелкам пасту и жарил мясо. Бабетта то и дело поглядывала на рабочих: они пили воду, никаких напитков покрепче им не дозволялось, и, отрезав себе ломтик тома, жевали его с удовольствием, которое на самом деле не было удовольствием, — казалось, они не воспринимают сыр всерьез. Раньше Бабетта подавала к обеду вино, но несколько лет назад начальство запретило рабочим спиртное. Позже всех в ресторан приходил тот, который контролировал последнюю точку маршрута, расположенную на высоте две тысячи триста метров, открытую ветрам и солнцу. Зима оставила у него на лице свей след — загорелые обветренные скулы и глубокие морщины вокруг глаз. Каждый раз, входя в ресторан, он говорил с порога: «Эх, бледнолицые!»