Шепот застывшей воды - Чудинова Анна

Она почувствовала свое тело в постели. Мягкой, чуть сырой от пота, но теплой. Отодвинула замерзшую ступню от огненно-рыжей струйки, тающей в реальности, но все еще ползущей к ней по потрескавшемуся паркету детской, и наконец открыла глаза. Стася лежала под боком. Рита уткнулась в ее кудрявую макушку, втянула запах топленого молока. Приподнялась на локте. На тахте у противоположной стены спала мама. Во сне ее лицо было совсем неживым, каменным, не выражающим никаких эмоций. Оно было страшно похоже на ее собственное лицо. Рита осмотрелась. А как она вообще оказалась в комнате дочери? Наверное, вчера заснула, пока читала ей сказку. Тогда почему за ней не пришел Кирилл? Вспомнились картинки из вчерашнего вечера. Она, Стася, мама идут после детского сада по парку. Мягкий сентябрь целует щеки, гладит и шебуршит волосы, но ей все равно холодно. Она улыбается, пинает с дочкой копны лежалых иголок лиственниц, бегает за удаляющимся хохочущим подолом сиреневого пальтишка, но внутри разрастается глянцевая корка льда. Мама улыбается, но смотрит на нее обеспокоенно.

Рита глянула на экран телефона. До будильника оставалось полчаса. Лучше встать сейчас, чем маяться бесконечным потоком мыслей. Подоткнула одеяло под спину дочери и спустила и без того замерзшие ноги на холодный пол.

В их с Кириллом комнату уже пробрались первые лучи зари. Холодно-сизые облака расчерчивали малиновые и нежно-розовые штрихи. Окна верхних этажей дома напротив заливались румянцем, дышали новизной. Где-то за деревьями внизу пикала сдающая назад машина. Рита перевела взгляд на диван. Кирилл спал сладко, по-детски. Отбросил одеяло, свернулся кольцом вокруг подушки, будто хотел от нее отгородиться, занимать в этом доме как можно меньше места. В своих снах честный, искренний, уязвимый. Почему люди перестают быть такими, какие они есть на самом деле, как только просыпаются? Как только он откроет глаза, они нальются равнодушием, безразличием, уверенностью, что вязнуть в болоте каждодневного прожигания жизни гораздо эффективнее, чем многократно разбиваться на мелкие кусочки и собираться заново.

Рита натянула в полумраке штаны, свитер, взяла с полки свою медицинскую карту и вышла из комнаты. В коридоре, когда она уже оделась, услышала, как наверху собираются соседи. Гулкий топот из одной комнаты в другую. Оттуда-туда, туда-оттуда, топ-туп-топ-туп. Так и она мечется, мечется, то могу, то не могу, уйду – не уйду, у-у-у. Рита приложила ладонь к шее. Сдавила. Неприятно, закашлялась, подкатили слезы. Зачем собирать волю в кулак, чтобы сказать: «Эй, а как ты там? Давай поговорим!» Проще спрятаться в домик, закрыться в коробочку, упасть на дно колодца и пережидать там бурю. Почему никто не говорит, что пережить обрушившуюся на тебя стихию – еще не значит, что все позади. Разрушения не уходят навсегда, они просто отступают, чтобы зайти с другой стороны.

Рита звякнула связкой ключей, брякнула двумя поворотами заедающего замка и шмыгнула в стылое тихое утро.

Хмурое небо надувало щеки. Казалось, еще чуть-чуть, и оно разразится чем-то холодным, мокрым, навевающим тоску. Рита закуталась в шарф. Помятые сном прохожие выходили то из одного, то из другого подъезда. Кто-то, наоборот, с блаженной отрешенностью возвращался домой. Пик-пик-пик, тревожный металлический скрип парадной двери и физически врезающийся в тебя удар. Драмс. Белое посыпалось с неба. Рита подняла голову, не сбавляя шаг. Серые шерстяные тучи плевались снегом. Мелким и белым. Как звучит снег? Это только кажется, что его не слышно, что он летит беззвучно. Снег падает на лицо, на землю, на машины и дома с бесконечным «а-а-а-а-ах». Легким, почти неслышным. Так звучит душа, уходящая навсегда из живого тела; тело, освобождающееся от тисков боли; аромат, изливающийся из сломанного цветка. Так звучит еле заметная улыбка, которую уже разлюбили.

Высокие сосны, за шершавыми стволами которых виднелась поликлиника, качались на ветру, расчесывали небо темно-зелеными иглами, сыпали белоснежностью. В трехэтажное старое здание, с облупившейся на стенах розовой краской, спешили страждущие. У входа на скамейке сидел дед в больничной пижаме и резиновых тапках на босую ногу. Курил свою утреннюю сигарету, сдабривал улицу булькающим хриплым кашлем, трепал за ухом черно-белую дворнягу, а та виляла ему в ответ завернутым в бублик хвостом.

Внутри уже было полно народу. Рита разделась в гардеробе, притулилась на двадцати сантиметрах больничной лавки, возле грузной дамы с вязаными розами на груди и кусачим взглядом поверх медицинской маски. На другом конце лавки сидел сухонький старичок с телефоном в руках. Он увлеченно играл в ту же игру, в которую любил играть Кирилл. Время от времени он отрывал от экрана грустные, запрятанные под обвисшими веками глаза и замирал. Поймав Риту за слежкой, он оскорбительно вперился в нее и вопросительно вскинул голову, мол, чего тебе? Рита промолчала, дед фыркнул и отвернул от нее телефон. Толпа больных прибывала. Несла на своих волнах охи-ахи-вздохи, а иногда взрывы перебранок на повышенных тонах. Бедная ручка кабинета под номером шесть терпела натиск молодых, старых и других, не поддающихся идентификации рук. Все хотели попасть к терапевту. Прием по нечетным дням с утра до обеда, по четным – с обеда до вечера. Рита посмотрела чуть выше, на табличке значилось имя врача:

САЛОВ ГЛЕБ ЛУКИЧ

Что это еще за имя? Сало, хлеб и лук… Какая-то еда, а не имя. М-да, кажется, сегодня ее не ждет в этом чистилище ничего хорошего. Лучше бы…

Рита не успела додумать колкую мысль, как по очереди прокатился легкий гул, словно волна, выплеснувшая на пляж всю свою силу и растворившаяся в песке.

– Ну наконец-то! – запричитали бабушки-завсегдатайки. – Уже пять минут девятого.

– Какая наглость!

– Ага, смотрите-ка! Совсем совесть потерял! Плевать на пациентов.

– Да сдались мы ему… Этим Саловым все с рук сходит.

– Круговая порука!

– Вот именно.

Рита вытянула шею, посмотрела, кто же там идет. По коридору устало шел высокий бугай. Про таких говорят «кровь с молоком». Волосы его смолились чернотой и курчавились, гладко выбритые щеки синели в тусклом свете люминесцентных ламп, под глазами – следы бессонных ночей. Кажется, кто-то всю ночь не спал и наполнен отнюдь не молоком, а чем-то покрепче.

Белый халат доктора поражал безупречной накрахмаленной выправкой и абсолютно ровным рядом наглухо застегнутых крупных пуговиц. Никакого натяжения и рассеянной неопрятности. Рабочая форма сидела на нем без изъяна, будто ее выдала не кастелянша больницы, а отшил частный мастер в итальянском ателье. В строгом вырезе халата при этом торчал мягкий ворот тонкого свитера. Ноги в выглаженных брюках ступали твердо и уверенно. Все в очереди разом замолчали, только широченные желтые кроксы в крупную дырку поскрипывали по полу при каждом шаге Салова. Скри-скря-скри-скря. Рита хотела было уже закатить глаза, как ее снесло терпкой волной «Олдспайса». Доктор шарил по карманам в поисках ключа, перекладывал из одной руки в другую свои папки и кашемировое пальто цвета аравийской пустыни. Снова толпа зашелестела, закрякала, загудела.

Наконец ключ юркнул в старую замочную скважину. Салов широко распахнул дверь, тонкий голосок деда с телефоном воззвал к широкой белой спине:

– Дохтур, а заходить-то мона?

– Да подождите вы! – рявкнул категоричным басом Салов и скрылся со звонким хлопком в кабинете.

Рита отвечала на стандартные вопросы доктора, а тот с осязаемым безразличием вбивал полученную информацию в компьютер. Рита оглядела небольшой кабинет: пять дипломов на стене, неролексы, выглядывающие из рукава, маленький кусочек метеорита на подставке монитора и подарочное издание Атласа анатомии Грея в шкафу. И это все, чем этот сноб может похвастаться? Хотя нет! Не все. Еще довольно ухоженный замиокулькас на подоконнике и добротно сделанный, реалистичный макет головы человека на столе. Отчаянный бедняга, начисто лишенный кожи, смотрел на своего хозяина ошарашенными глазными яблоками, а вместо улыбки скалил ровные белые зубы, демонстрируя кроваво-красное натяжение лицевых мышц. Вот бы ее ученики выдавали ей такой же идеальный оскал на занятиях.