Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

– Не знаю. Это вы мне скажите.

– Не может, – сказала я. – Не может, вот и все.

На второй день нашего путешествия мы выехали на равнину. Промелькнул за окнами Техасский выступ – «ручка сковородки», разделяющая Нью-Мексико и Оклахому, – и вот мы уже едем по прериям, простирающимся до горизонта как огромный плоский блин. Фокус здесь вот в чем: вы двигаетесь с прежней скоростью, но, поскольку глазу зацепиться не за что, возникает ощущение, что машина ваша застряла, завязла в пространстве и времени, а ее колеса крутятся вхолостую на какой-то гигантской беговой дорожке.

Эстеван, который, как оказалось, когда-то плавал на корабле, сказал, что прерии похожи на океан. Он даже знал испанское слово для обозначения психической болезни, возникающей у людей, которые слишком долго смотрят на горизонт. Эсперанса поначалу была ошеломлена, а потом – испугана. Она спросила что-то у Эстевана, и он перевел вопрос для меня. Она хотела знать, далеко ли мы от Вашингтона. Я уверила ее, что до столицы от нас далеко, и спросила, почему она интересуется. Эсперанса ответила, что на такой ровной местности удобно строить дворцы – охрана легко заметит приближение врага.

Чтобы не сойти с ума от скуки, мы попытались поиграть в слова. Я рассказала про секретаршу по имени Джуэл, у которой сын все читает задом наперед, и мы стали искать слова, которые могли ему понравиться. Эсперанса вспомнила испанское слово ала, которое означало «крыло». Эстеван знал по-испански несколько предложений, которые можно было читать и слева направо, и наоборот. Например, сказал он, испанское Aman a Panamé по-английски будет означать «Они любят Панаму». А Aten al planeta – «свяжите планету». Кстати, сказал он, во втором палиндроме явно чувствуется американский взгляд на это грандиозное предприятие. Была в его памяти и английская фраза про Наполеона на острове Эльба. До этого разговора я не знала, что такое Эльба. Мне казалось, это какой-то английский сорт пива.

Единственным из нас, кого не утомлял унылый пейзаж, была Черепашка. Она рассказывала Эсперансе бесконечную историю, которая длилась сотни миль и напоминала вегетарианскую версию эзоповых басен, а когда история закончилась, она принималась играть с куклой, которую отыскала у себя дома Мэтти. У куклы была красная в клеточку пижама, на рубашке которой кто-то аккуратно вручную пришил человеческого размера пуговицы. Черепашка обожала эту куклу и без всякой посторонней помощи дала ей имя. Звали куклу Ширли Мак.

Мы обогнули Оклахома-Сити и направились на север по тридцать пятому федеральному шоссе – тому самому, по которому я ехала в Аризону. До «Сломанной стрелы» добрались ближе к вечеру. Поначалу мне показалось, что мотель сменил хозяина. Что, в принципе, и произошло: миссис Ходж умерла, Ирэн же совершенно преобразилась. За двадцать четыре недели она сбросила сто шесть фунтов, сев на жесткую диету: замороженный обед для худеющих раз в сутки и ромашковый чай без сахара.

– Я сказала Бойду: если он хочет чего-то другого, может приготовить сам. Любой, кто умеет разделывать говяжьи туши, может научиться готовить, – объяснила она. Ирэн начала худеть по совету доктора, когда решила, что хочет завести ребенка.

Увидев нас с Черепашкой, она пришла в восторг и взялась накормить всю нашу компанию. Она сделала для нас целый горшок жареного мяса с картошкой и луком, хотя сама его и не коснулась. Оказывается, миссис Ходж умерла еще в январе, вскоре после того, как я уехала.

– Мы знали, что этим кончится, – сказала она, обращаясь к Эстевану и Эсперансе. – У нее была болезнь, от которой человека все время трясет.

– Так это была болезнь? – спросила я. – Я и не думала, что от этого умирают. Мне казалось, это просто старость.

– Да нет, – горестно покачала головой Ирэн. – Болезнь Паркерсона.

– Чья? – переспросила я.

– Так она называется, – сказала Ирэн. – Я смотрю, мы уже разговариваем?

Это она – про Черепашку, которая увлеченно называла овощи, лежавшие на тарелке Эсперансы. Черепашка не пропускала ни одного кусочка, и в ее исполнении это выглядело так:

– Картошка, морковка, морковка, морковка, морковка, морковка, картошка, лук…

И так далее, и тому подобное. К концу ужина она произнесла и слово машина, потому что на дне тарелок были изображены старинные автомобили.

После того как мои спутники отправились спать, мы с Ирэн остались в ярко освещенном офисе и, усевшись на высокие стулья за стойкой ресепшена, смотрели в окно на дорогу, идущую вдоль мотеля, и на плоскую равнину, убегающую за горизонт. Мы ждали возвращения Бойда, который должен был приехать из Понка-Сити после полуночи. Ирэн поведала мне, что ужасно скучает по миссис Ходж.

– Я знаю, особенно доброй она не была, – сказала Ирэн и глубоко, печально вздохнула похудевшей грудью. – Всегда говорила: «Это моя невестка, которая так и не научилась аккуратно заправлять постели, чем очень гордится». Но, мне кажется, она не имела в виду ничего дурного.

Следующим утром нам предстояло принять решение. Либо мы едем прямо туда, где Эстевана и Эсперансу ждет убежище – церковь, к востоку от Оклахома-Сити, либо остаемся вместе еще на день и они едут вместе со мной в бар, где мне вручили Черепашку и где я собиралась искать следы ее родственников. Я призналась, что мне помогла бы их моральная поддержка, но я их пойму, если они откажутся мотаться по штату, подвергая себя еще большему риску. Без всяких колебаний Эстеван и Эсперанса решили поехать со мной.

Мне стоило немалых трудов вспомнить детали своего зимнего путешествия. Я помнила, что свернула с федерального шоссе в тот момент, когда взбунтовалась рулевая колонка, что несколько часов оставалась на второстепенной дороге и только потом вернулась на магистраль. Что касается примечательных мест, по которым я могла бы сориентироваться, ничего конкретного мне в голову не приходило; впрочем, с примечательными местами в Оклахоме вообще было туго.

Наконец мою память пробудил вид указателя на музей Женщин-пионеров. Его я вспомнила. Найдя двухполосную дорогу, мы оставили шоссе и углубились в местность, которая, если судить по попадавшимся нам по пути пикапам и фургонам, набитым семьями, принадлежала племени чероки. Я чувствовала это по атмосфере, в которую мы погрузились. Мы начали понимать, что Оклахома – отличный выбор для того, чтобы спрятать здесь Эстевана и Эсперансу – едва ли не половина встреченных нами людей были индейцами.

– Чероки похожи на майя? – спросила я Эстевана.

– Нет, – ответил он.

– А белый человек это поймет?

– Нет.

Подумав немного, я поинтересовалась:

– А чероки?

– Может, да, а может, и нет, – сказал он и улыбнулся своей безупречной улыбкой.

Глянув в зеркало, я спросила Черепашку, видит ли она за окном что-нибудь знакомое. Но той было не до земли предков: сидя на коленях Эсперансы, она играла с ее волосами и примеривала ее солнцезащитные очки. Потом они принялись хлопать друг другу в ладошки. Выглядели они совершенно довольными: «Мадонна и Младенец в розовых солнечных очках». Они были так похожи, что никто, даже майя, не смог бы сказать, что они принадлежат к разным племенам. Мне даже показалось, будто я услышала, что Эсперанса назвала Черепашку Исменой, и почувствовала, как желудок мне скрутило холодом.

– Я всегда говорю Черепашке, что она ничем не хуже переселенцев с корабля «Мэйфлауэр», – сказала я Эстевану, стараясь не падать духом. – Те появились в Плимуте, и Черепашка – в «плимуте».

Эстеван не засмеялся. Если честно, я и не помнила, рассказывала ли ему, что Черепашка родилась в машине, хотя его серьезность могла быть вызвана тем, что он увлекся легендой, которую разрабатывал для себя и своей невесты из племени чероки. Воображение у него было что надо. Там было даже весьма живописное ответвление о том, что, дескать, родители не одобрили его намерение жениться, но сердца их смягчились, когда они увидели, какой милой девушкой оказалась Хоуп.