Музей суицида - Дорфман Ариэль

…Но пока я работал, я слышал ропот, словно холмы запели, словно шепоты и гимны плыли с моря, с неба и с ветром, и я думал: его город его приветствует, составляет ему компанию, это песня его земли… Потом оказалось, что эти звуки шли от сотен pobladores, которые догадались, что происходит, и собрались у кладбища, произнося ответствия и долгую заупокойную, превращая воздух в храм, но тогда я этого не знал, и мне казалось, что это – голоса моих предков в деревьях, требующие, чтобы я что-нибудь сделал, что-нибудь сказал. Хотя бы Тенче. И мне хотелось бы подойти к ней, сказать ей: Se lo vamos a cuidar, Tencha, no le van a faltar flores ni agua, мы позаботимся о нем за тебя, Тенча, у него всегда будут цветы и вода. Но ее окружали военные, и я передумал: что, если из-за этих слов на меня падут подозрения, мне не позволят исполнять свой долг. А может, я просто испугался и сейчас говорю это, чтобы оправдаться. Я уже показал, что лишен отваги, когда накануне спрятал портрет за стеной вместо того, чтобы вызывающе им размахивать, как сделал бы настоящий мужчина.

…Но он понял бы. Он бы сказал мне – как сказал нам всем, как сказал тебе, compañero: он сказал, что нам надо стараться не спровоцировать их так, чтобы они нас поубивали. Он так сказал, и я снова поблагодарил его, бросая лопатой землю, которая с этой минуты станет его единственной компанией. Я поблагодарил его, как благодарил тогда, когда он был у нас на стене, вот только тогда моя благодарность была открыта небу и подобна песне, а сейчас стала тихой, так что слышна была только нам с ним: Gracias, compañero presidentе. Но у меня все равно было чувство, что я как-то его подвел, не соответствовал тому, что он ожидал после всего, что сделал для меня и моих близких. И все равно я буду говорить, что оказался в числе счастливчиков. Представь, какая это честь: заботиться о нем в смерти, как он заботился о нас, когда был жив. Чего я не пообещал прямо его вдове, но пообещал себе самому: что буду следить, чтобы его могила была чистой и аккуратной, чтобы никто не потревожил его останки, не осквернил их. Я был на страже все эти годы, и вот теперь, завтра, я снова подниму его на свет… хотя это будет ночью, почти в полночь. Но, как и тогда, многие годы назад, никаких толп, выкрикивающих его имя. Сказали, что присутствовать будет какой-то министр, но не близкие: их будет представлять врач. Может, хотят поберечь их чувства на то время, когда президента будут с почетом хоронить через несколько недель. И знаешь, что я сделаю в тот день, 4 сентября, в день двадцатилетия его победы?

– Ты достанешь его портрет, – догадался я.

– Да. Потому что люди вернут его тело, тело, которое я похоронил от их имени как хороший христианин и хороший революционер, и мои труды подойдут к концу: он больше не будет под моей ответственностью – будет принадлежать своему народу и истории, а я снова стану каждое утро говорить ему «спасибо» – под небом, открыто, с радостью, как было бы все это время, если бы его не убили, не убили нашу демократию. И тогда я попрощаюсь с ним так, как хотел тогда, годы назад.

Я объяснил, что тоже жалею, что не попрощался с ним в тот день, 11 сентября, что будет облегчением похоронить прошлое во время этой церемонии в Сантьяго.

– В Сантьяго! – презрительно бросил Карикео. – Все будут там, в Сантьяго, в безликом городе. А почему не здесь? Почему бы тебе не вернуться завтра ночью, чтобы попрощаться приватно?

Он что, правда предложил мне присутствовать? Да, серьезно: он тайно меня проведет, есть место, откуда можно будет наблюдать за церемонией так, что никто не заметит присутствия постороннего, затаившегося в тени. Он знает это кладбище como la palma de su mano, как свои пять пальцев. Ему будет приятно думать, что тут присутствует человек, близкий к Альенде, как представитель всех чилийцев, которых не допустят на эксгумацию, которые даже не знают, что она вот-вот состоится.

Я записал его телефон (еще и этим мы обязаны нашему Чичо, проводной связи) и пообещал дать ему знать, смогу ли приехать. Я объяснил, что мне не хотелось бы снова оставлять одних жену и маленького сына, но я постараюсь завтра вернуться в Винью. Он понял это как вежливую отговорку и стал настаивать, что это будет мне полезно, что мне больше не придется и дальше повторять себе: «Я должен был быть там в тот день», он дает мне шанс.

Будь я настоящим детективом, я ухватился бы за столь щедрое предложение. Однако мне показалось омерзительным, святотатственным таиться на кладбище, словно упырю, пока тело Альенде будут выдергивать из земли, открывать всем этим любопытным взглядам – в том числе и моему. Не такой я представлял себе свою новую встречу с президентом, не в качестве единственного наблюдателя в ночном одиночестве. Мне вскоре представится совсем другая возможность, не из-за случайной встречи у могилы, а как результат множества усилий массы людей. Я смогу снова принести свои клятвы Альенде 4 сентября, став частью огромного потока граждан, погрузившись в поток прощающихся. Я слишком часто мечтал об этой победе над Пиночетом и смертью, чтобы испортить ее смысл и эффект.

Неожиданное появление Орты в Чили изменило и подвергло испытанию эту мою решимость. Анхелика воспользовалась моей поездкой в Винью, чтобы я смог отказаться с ним говорить – однако нельзя было отрицать, что мое паломничество к могиле Альенде, задуманное как приватная вылазка, действительно подарило мне реальные новости в рамках моего расследования. Счастливое совпадение выявило факты, о которых я не подозревал и которые не пытался получить, но которые несомненно создавали видимость успешной работы, принесло нечто реальное, что можно было вручить Орте. Удача упала мне в руки совершенно случайно. Похоже, мой президент действительно мог спасать меня даже из могилы, хоть я ничем и не заслужил подобной помощи.

– Ты опять за свое! – раздосадованно сказала Анхелика. – Опять себя принижаешь! Почему не считать приглашение Карикео доказательством того, что, может, ты действуешь не так уж и плохо? А еще – возможностью установить контакт с Ортой: он будет настолько рад отправиться с тобой в Винью, чтобы тайно присутствовать при эксгумации Альенде, что любые твои неудачи покажутся ему второстепенными. Или ты мог бы сказать ему правду, признаться, что все испортил, вернуть деньги и обо всем забыть. Вот только не похоже, чтобы все те причины, по которым ты согласился этим заниматься, куда-то исчезли. У тебя останутся все те же вопросы, то же чувство вины – но будет гораздо меньше возможностей. Давай, бери его на побережье, пакуй пижаму и зубную щетку, смену белья, не переохлаждайся, возвращайся завтра целым и невредимым. Я справлюсь с Хоакином и домом: видит Бог, я не для того так часто держалась, пока ты отправлялся в свои поездки и на свою солидарность, и кто знает, на какие еще проказы, оставалась одна на многие дни, чтобы ренегаты, которые пришли к власти, могли предавать идеалы Альенде.

Я не собирался с ней спорить: не мне говорить ей, что она, как всегда, преувеличивает, и что мои прежние товарищи не все стали ренегатами, и что я ни на какие проказы не пускался, а старался обеспечить поддержку Сопротивлению, что дело того стоило, раз мы избавились от Пиночета, что я против угнетения женщин, но вынужден был подчиняться приоритетам, и так далее, и тому подобное. У нас уже бывали такие бесконечные домашние споры: нет смысла начинать еще один прямо сейчас, потому что она права в главном: это действительно отличная возможность убедить Орту в том, что я прекрасно справляюсь.

Я нашел его в его апартаментах в «Каррере»: он стоял у окна, взирая на «Ла Монеду».

– Вот прошлое, которое вас дожидается, – сказал Орта.

– И во многих смыслах, – отозвался я. – Я жил в этом отеле в начале 1945 года, когда мне было два с половиной года: мы ехали из Аргентины в Нью-Йорк, чтобы встретиться с моим отцом. Из-за военных ограничений нас вычеркивали из списка пассажиров раз за разом, так что в результате мы задержались в Сантьяго на несколько дней.