Музей суицида - Дорфман Ариэль

– А! – подхватил Орта. – Тот первый раз, когда вы потеряли страну. Не подозревая, что остановились на той земле, которая в итоге вас призовет, – что вы видите то место, где спустя десятки лет избежите смерти. Вы что-то о том визите помните?

– Абсолютно ничего, – ответил я. – Мне нравится воображать, что, когда моя мать устроила мне экскурсию по городу, наш путь пересекся с Анхеликой и ее матерью, что два младенца (ей тогда был год) обменялись взглядами или даже играли в одном парке. Но это просто выдумка – картинка прошлого, которого никогда не было, история, которую я рассказал Анхелике, когда мы познакомились, чтобы она решила, что мы предназначены друг другу.

– Мы постоянно так делаем, – проговорил Орта. – Выдумываем такое прошлое, которое придает смысл нашему настоящему, подгоняем его снова и снова, пока эта выдумка не вспоминается так, как будто это было на самом деле. Вот почему всем так трудно прийти к общему мнению относительно того, что случилось там, в президентском дворце. Но мы раскопаем правду, да, Ариэль? Итак, как шли дела?

Я начал с того, что звучало наиболее внушительно – с возможности наблюдать за эксгумацией Альенде этой ночью, – и он преисполнился такого энтузиазма, что тут же позвонил швейцару и попросил немедленно арендовать автомобиль и порекомендовать какой-нибудь отель в Винья-дель-Маре. Только после этого он готов был слушать о моих многочисленных достижениях. Я объяснил свою неготовность расспрашивать близких Альенде – и он это понял, понадеявшись, что после похорон к ним проще будет обратиться. Блестяще, сказал он, добиться такой важной роли в церемониях: вы рождены, чтобы стать первоклассным шпионом. Что до Пепе, то он согласился со мной, что комиссия слишком поспешила признать версию самоубийства и что я правильно сделал, не открыв свои планы, хотя было бы полезно узнать содержание того отчета патологоанатома… Но ничего: у него на это есть собственные планы, свои источники. Я не стал настаивать, предпочтя похвастаться, что у меня они тоже есть (не признаваясь, что он только один – Херардо) и мне вскоре скажут, причастны ли к смерти Альенде Гарридо или Риверос.

К тому моменту, как я подошел к его приоритетной цели, Патрисио Кихону, он уже готов был верить каждому моему слову. Я объяснил, что Кихон уехал из Сантьяго, чтобы вернуться на родину и помогать людям там. До этого все было правдой. А вот дальше пошла полная выдумка. Одна из причин этого переезда – желание избежать дополнительного внимания, которое стали на него обращать при восстановленной демократии, когда вопросы о смерти Альенде стали обсуждаться более открыто. Я передал ему наши вопросы через знакомого, подчеркнув противоречия в его разных версиях. Кихон не ответил: возможно, доказывая, что ему надоело бесконечно повторять свой рассказ. Я сказал, что у меня сложилось впечатление, что он предпочел бы встречаться только с сочувствующими ему репортерами. И я даже не запаниковал, когда Орта фыркнул: «Ну так пойдем поймаем его – и я сделаю вид, будто верю всему, что он говорит. Я ведь все-таки выдаю себя за голландского журналиста».

У меня уже были приготовлены возражения против такого плана, я ответил, что незапланированный визит может заставить Кихона молчать или выставить нас за дверь. Нужно, сказал я, проявить терпение: через несколько месяцев с рекомендациями от людей, которым он доверяет, я навещу его в Конститусионе… Я и правда буду не против поездки на юг, когда потеплеет, много лет назад мы с Анхеликой останавливались лагерем на берегу неподалеку от этого города. И я добавил, что разумнее было бы опросить Кихона, уже имея на руках данные судмедэкспертизы и отчет следователей.

– Вы меня убедили, – сказал Орта. – Вы отлично поработали! А теперь хватит разговоров о нашем расследовании. Каково вам в Итаке?

Видимо, задав этот вопрос, он заметил, что в моем взгляде что-то промелькнуло: тревога или недоумение – потому что добавил:

– Ваше возвращение. Во всех мифах содержится истина, наше глубинное стремление. Конечно, Одиссей отсутствовал двадцать лет, а у вас их было семнадцать, и в последние семь вы то приезжали, то уезжали, но все же параллели должны найтись. Некое подобие Итаки ждет нас всех. И кто-то из нас возвращается домой, а кто-то – нет.

Каково мне в Итаке?

Мне не задавали такой вопрос настолько прямо и беспардонно. Я не хотел сам себе его задавать или давать Анхелике шанс его задать, но сейчас, с этим незнакомцем (мы ведь встретились всего четвертый раз) мне вдруг стало жизненно необходимо сказать ему правду… Возможно, потому, что последние полчаса я его обманывал.

– Итака? – Я выплюнул это слово, словно это было оскорбление, а не название мифического места, и уже сама эта резкая артикуляция, с таким гневом и горечью, выпустила на волю мои эмоции. – Истина, скрывающаяся в этой истории, говорите вы? Ну, прежде чем Одиссей смог вернуть себе потерянный дом, ему пришлось разобраться с женихами. Они ведь не случайно оказались в том эпосе. Это говорит нам, что нельзя вернуться домой, полностью восстановить его, пока вы не встанете лицом к лицу с теми, кто захватил и замарал этот дом. В нашем случае, Джозеф, мы решили их не убивать, и это правильное решение, хотя это не столько решение, сколько принятие свершившегося факта, поскольку избиение совершали наши враги: они изнасиловали Пенелопу в наше отсутствие, разорвали в клочья свадебное платье, которое она ткала днем и распускала ночью. Вот что я вам скажу, Джозеф: если бы «Одиссея» соответствовала реальности, а не отражала мечту, то в ней было бы показано, как Одиссея предают и убивают женихи, не дав ему шанса наложить стрелу на свой легендарный лук. Потому что наша реальность, реальность Чили, показала нам, что с женихами невозможно справиться с помощью насилия, и, если мы хотим вернуть нашу землю и наши права, нам придется с ними сожительствовать. И оставить этим узурпаторам все блага, которые они скопили за годы нашего отсутствия… и я имею в виду не только тех, кому пришлось уехать из страны. Даже те, кто оставался, были изгнанниками – и, возможно, им было даже больнее: ведь им пришлось каждую минуту наблюдать злостные нарушения, не протестуя. Вне страны мы могли хотя бы протестовать. Так что в нашей Итаке, Джозеф, наши враги оставили при себе все награбленное: фермы, газеты, фабрики, торговые центры, армию, военный флот, ВВС, полицию и так называемое правосудие – и позволили нам голосовать и говорить, что нам захочется, при условии, что мы не будем высказывать все, что думаем, при условии, что мы не попытаемся вернуть богатства и невест, которых они украли.

Я тяжело дышал. Найдя взглядом графин с водой, я прошел к нему, налил себе стакан и залпом выпил, пытаясь успокоиться.

– И все это, – сказал Орта мягко, – входило в договор, который вы подписали, в цену, которую надо было заплатить.

Я кивнул.

– Жалоб нет, – сказал я. – Терпимо, если учесть, что мы были проигравшей стороной… Терпимо, пока… пока…

Я не стал продолжать, потому что чуть было не зашел на запретную территорию. До этого я формулировал это бичевание Итаки как общую трагедию и не касался своего личного опыта, но то, что чуть было не сказал, оказалось бы слишком обнаженным признанием. Я готов был сказать, что цена была терпимой, пока мы… пока я… тешил себя мыслью о том, что Пенелопа действительно ждет нас, ждет меня, как ждала своего мужа. Он выживал за границей благодаря законам гостеприимства, именно они спасали меня в годы скитаний, и именно эти законы я ожидал увидеть в действии после возвращения. Однако сейчас, в том месте, которое я всегда считал домом, нашей Итакой, нас встретило не гостеприимство, а враждебность, или, того хуже, равнодушие. Не нашлось той Пенелопы, которая была мне верна, как бы восторженно люди ни заявляли, что им нас не хватало. Конечно, были исключения: наши ближайшие родственники, часть друзей и семейство Альенде, которые приветствовали меня, словно давно потерянного ребенка, однако большая часть культурной и политической элиты либо была недовольна моим возвращением, либо игнорировала мое присутствие. Мне не отвечали на оставленные сообщения, не приглашали на свои сборища. Самым неприятным стало начало продаж пары книг в конце июля, куда я пошел, несмотря на весьма демонстративное отсутствие приглашений. Анхелика идти отказалась («Раз ты им не нужен, то не ходи»), но я настоял – и был встречен холодно или с напускной теплотой теми авторами, которым я отправлял деньги, отчасти – благодаря щедрости Орты. Хотя меня ранило явное нежелание приглашать меня на инаугурацию Эйлвина, нынешнее преднамеренное, злобное, ежедневное игнорирование было еще более мучительным. Однако я не готов был признаться в этом Орте – едва мог признаться в этом самому себе.