Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Из вас не выйдет хорошего следователя, если вы останетесь таким неженкой, Ариэль!

– А я ведь говорил, что не гожусь для этого дела, помните? Вы не стали слушать – и вот мы здесь. И мне непонятно, как вы можете переварить хоть кусочек, когда через несколько столиков от вас дышит такая, как она?

Похоже, он искренне недоумевал.

– Но в вашей стране всегда так, Ариэль, вы никогда не знаете, кто окажется рядом с вами в кафе, или пройдет мимо по бульвару, или встанет перед вами или за вами в очереди в банк, чтобы сделать вклад. Чили – как Голландия после нацистов – кишит преступниками, соучастниками и пособниками, и вам приходится сосуществовать с ними: такова суть переходного периода, который ваш народ мудро избрал вместо того, чтобы пытаться их всех убить. Если вам хотелось избежать встречи с кем-то вроде нее в лобби этого отеля – или любого другого отеля, – вам следовало оставаться в изгнании. Хотя и это вашей проблемы не решило бы.

– Почему это?

– Помните наш завтрак в отеле «Хей-Адамс»? Те люди, обжиравшиеся за соседними столиками, сливки американского истеблишмента? Один из них мог участвовать в планировании чилийского путча, финансировать дестабилизацию экономики Альенде. А если даже никто из них специально не нацеливался на вашу родную страну, большинство с высокой степенью вероятности виновны в поощрении бесконечных войн Америки и еще более бесконечных вмешательств. Или, возможно, они согрешили (или их предки это сделали) против своих соотечественников: сегрегация, депортации, угнетение женщин, ограбление земель аборигенов… Отец кого-нибудь из присутствовавших в том зале мог даже быть виновным в преследовании вашего отца во время «красной опасности». Но вы все равно со мной там встретились – и не возражали. Если вы хотите иметь в этом мире хоть какой-то вес, невозможно не запачкать руки… или хотя бы салфетку. Или вы встали бы и ушли с нашей встречи, если бы за соседний столик сел, например, Киссинджер? Вы отказались бы от возможности раздавать экземпляры своей книги в Конгрессе ради некой этической демонстрации?

Я поменял тему разговора. Через шесть часов нам предстояло встретиться с Альберто Карикео у входа на кладбище, а пока надо было найти, где поесть. Я предложил Калета-Сан-Педро – рыбацкую бухту с милым ресторанчиком, где подавали вкуснейшие «калугас», обжаренные кусочки камбалы, которые радовали нас с Анхеликой и наших голодных друзей во время частых вылазок в Вальпараисо. Орта сказал Хоакину, что готов поесть рыбы, если вернется в Чили, а там готовили бесподобное калдильо с морским угрем, так что можно будет попробовать его соблазнить. Пешком туда было добираться часа два – прекрасный повод пройти по Вальпараисо, что Орта безоговорочно поддержал.

Может, меня взбодрил холодный ветер с моря, а может, хотелось помешать возврату к неудобной теме сосуществования с врагом, но я разболтался – мои слова были такими же хаотичными, как Вальпараисо – необыкновенный город, создавший Альенде.

Именно здесь, рассказывал я Орте, четырнадцатилетним школьником юный Сальвадор познакомился с Хуаном Демарчи, плотником-анархистом, родившимся в Италии и закаленным в борьбе рабочего класса… как множество бедных европейцев-иммигрантов, как мои собственные бабушка с дедом, если на то пошло. Демарчи сыграл важнейшую роль в политическом и социальном образовании будущего вождя, снабжая его революционными листовками и трактатами, – и также привил ему любовь к шахматам, которая осталась с ним на всю жизнь. Совершенно иное образование ожидало Альенде по окончании средней школы, когда он, в отличие от своих привилегированных одноклассников, добровольцем вступил в армию. Именно здесь, в Вальпараисо, в кирасирский полк – тот же самый, напомнил я Орте, что займет город 11 сентября 1973 года. Так что Альенде отнюдь не был антимилитаристом: его увлекали оружие, маневры, тактика и война. В этом он пошел по стопам своих предков. Его прадед Грегорио вместе с обоими своими братьями отважно сражался в Латиноамериканских войнах за независимость в начале XIX века. Его дед Рамон был врачом, получившим известность как революционный агитатор: его называли Рохо Альенде, красным, по цвету левых бунтарей – хоть это и не помешало ему служить своей стране в армии. Пошел добровольцем на войну 1879 года с Перу и Боливией, Guerra del Pacifico.

Резкий порыв ветра с залива заставил меня остановиться и плотнее закутать шею шарфом, а также дал время сообразить, что мой монолог мог показаться Орте лекцией для школьников. Однако он, похоже, не заскучал, так что я продолжил:

– Сын Рамона, отец будущего президента, адвокат, участвует в гражданской войне 1891 года. Все они родились, выросли и умерли в Вальпараисо.

Орта выждал несколько секунд, проверяя, закончил ли я, а потом:

– Значит, когда Сальвадор Альенде решает сопротивляться в «Ла Монеде», идет в бой – этот поборник мира в последний день жизни, видимо, слышал зов своих предков, проявивших себя в битвах, чтобы встретить их так, как предначертано.

– Действительно, – отозвался я, ловко огибая ворох пластиковых пакетов, которые ветер нес по грязным улицам, – оружие продолжало его привлекать всю жизнь. Он с энтузиазмом принял кубинскую революцию, поддерживал освободительные войны в Азии и Африке и герильяс в Латинской Америке, он лично вывез остатки отряда Че в безопасное место, когда они добрались до Чили, преследуемые солдатами Боливии и агентами ЦРУ. Так что его несомненно привлекала эта альтернатива, модель, не менявшаяся со времен большевистской революции. Однако он избирает иной путь. Он не остается в армии. Он поступает на медицинский факультет, становится лидером студенческого движения, членом прогрессивного крыла масонов. И уже став врачом, впервые оказывается в тюрьме – и опять-таки именно здесь, в Вальпараисо. Видимо, это стало определяющим опытом – как и в случае моего отца, арестованного в Буэнос-Айресе во время студенческих протестов, как и в случае гораздо более травматического пребывания в Маутхаузене вашего отца. Они оба были одного возраста с Альенде – из того поколения, у которого тюремное заключение за свои убеждения считалось почти обязательным.

Я снова замолчал и пытливо посмотрел на Орту. Возможно, он изучил биографию Альенде и знал все это, и еще очень много чего, и притворялся заинтересованным только из вежливости.

– В чем дело? – спросил он. – Продолжайте. Это очень интересно.

– Ладно. Потому что в жизни Альенде было еще одно важное событие, которое связано с этим портом – и которое открывает окно в его последние мгновения на этой земле. На одном из этих холмов находится морг, где он зарабатывал вскрытием трупов.

– Он работал в морге?

Орта явно не притворялся заинтересованным: все, что было связано со смертью, притягивало его магнитом.

– Единственная работа, которую смог найти молодой Альенде с его революционными идеями и историей арестов. Он целый год проводил вскрытия, исследовал тысячу пятьсот трупов – в основном бедняков и отчаявшихся, тех, кого убили и кто покончил с собой. Он посвятит свою жизнь здравоохранению и исцелению, но его первой работой станет сотрудничество со смертью: его скальпель будет резать кожу, мозг, кишки мужчин и женщин, чей нагой финал говорит, что жизнь – это всего лишь этот кусок плоти, бессмысленный, если мы не можем думать, не можем любить.

Я указал на темные силуэты холмов Вальпараисо, усеянные огнями.

– Тогда, в Дареме, – сказал я, – один из ваших вопросов касался настроя Альенде в те последние мгновения: что могло его занимать. Ответ может быть разный. Его народ, борьба за справедливость? Или личные воспоминания о женщинах, которых он любил, и тех, кого трахал без любви… или, может, в конце он думал только о жене и дочерях, молился, чтобы они выжили в этой бойне. Или он вспоминал своих предков: какими они были отважными перед лицом смерти, как ему нужно доказать, что он их достойный наследник. Но когда я вспомнил про морг там, наверху, то подумал, что, возможно, посетившими его мертвецами были не герои, а трупы, которые он смотрел на тех бесконечных вскрытиях, неспособные защититься от ножа, которым он их взрезал. Потому что в тот последний день в «Ла Монеде» он должен был понимать, что скоро его собственное тело будут шевелить и исследовать чужие любопытные руки и глаза в том же ритуале, какой исполнял он сам. Не содрогнулся ли он от того, что ожидало его гордое тело на прозекторском столе, когда он уже не сможет защищаться? На самом деле я пытаюсь понять, испытывал ли он в конце какие-то сомнения. Или он был отнюдь не бессилен, полностью контролировал происходящее? Что возможно, только если…