Ее звали Ева - Голдринг Сьюзан

В озаренной свечами церкви Ева глубже ушла в тень, прячась за спинами множества семей, собравшихся на эту особенную службу. Со своего места она видела маленькую девочку, что-то говорившую женщине, которая держала ее за руку. Из-под шерстяного капора малышки выглядывали собранные в хвостики белокурые волосы; ее пухленькие ножки обтягивали вязаные чулки; теплое серое пальтишко, сшитое из толстого одеяла, было застегнуто на все пуговицы. По всему было видно, что это крепкий, здоровый ребенок, о котором хорошо заботятся. И Еве так хотелось взять ее на руки, снова вдохнуть запах ее кожи, расцеловать в щечки.

Неотрывным взглядом Ева наблюдала за малышкой, упиваясь каждой секундой. Она понимала, что ребенка, зачатого в ненависти, ни в коем случае нельзя было прикладывать к груди. С самого рождения девочки голова Евы была заполнена мыслями о дочери. Возможно, это единственный ребенок, которого ей было суждено выносить.

Боль, что я испытала, когда она впервые взяла мою грудь, не сравнима с теми муками, что я терплю с тех пор, как отдала ее. Ни одна мать нигде в мире, ни при каких обстоятельствах не может с легкостью оставить свое дитя. В Лондоне родители, спасая своих чад от бомбежек, отправляли их в деревни к незнакомым людям. В Европе гонимые нацистами евреи сажали своих чад в «детские» поезда [43], не зная, случится ли им свидеться вновь. Все они при прощании едва сдерживали рыдания, а их сердца разрывались от горя.

Ева не сводила глаз с белокурой малышки, плоть от плоти ее самой. Она была зачата в незабываемое мгновение лютой ненависти, и мать рожала ее в муках, поту и слезах. Но разве можно ее за то винить? Она чиста и непорочна, сущий ангел, с самого первого вздоха.

Я думала, будет легко. Из-за того, что она ребенок не Хью, а плод жестокого насилия, я полагала, что сумею отказаться от нее, отдать чужим людям без всякого сожаления. Но она, появившись на свет, c таким недоумением смотрела на меня, когда я впервые взяла ее на руки. Нельзя было брать ее на руки, прикладывать к груди, касаться ее нежной кожи, наслаждаться теплом ее дыхания и душистым ароматом ее тельца. Но я инстинктивно стремилась защитить ее, ведь она только-только родилась на свет и была совершенно беспомощна.

Снова наступило Рождество, снова всюду лежал снег, как всегда в это время года. В лагере украшали елки, бегали взволнованные дети, пахло сливовицей, произведенной из урожая этого года. А в местной католической церкви Гемюндена, где Ева вела наблюдение из темного уголка, в канун Рождества витал дух благовоний, смешиваясь с кислым запахом шерстяных вещей, в которых люди пришли в храм Божий в преддверии вечернего праздничного пиршества.

Зря я постоянно хожу за ней. С самого начала я понимала, что мне следует отвернуться от жалобного плача новорожденной, но она кричала так зазывно, так трогательно. Я взглянула на малышку, прикоснулась к ней и больше уже не могла игнорировать ее существование. И теперь мне до боли хочется снять, всего на мгновение, красные варежки с ее ручонок и полюбоваться идеальными пальчиками с жемчужными ноготками. Если я приподниму ее за подбородок, какие глаза я увижу? Все такие же голубые? А еще мне нестерпимо хочется снять с нее капор, распустить ее хвостики и зарыться пальцами в шелк ее волос.

Если бы она родилась мертвой или умерла вскоре после появления на свет, мне было бы не так тяжело. Я бы погоревала о том, что новая жизнь так быстро угасла, а потом забыла бы про нее. И тогда для меня она навсегда осталась бы крошечным сморщенным младенцем, а не этой смеющейся пухленькой девочкой, которая с каждый днем, с каждым месяцем и годом все больше набирается жизненных сил.

И, конечно, мне не следовало выпытывать у Бригитты, куда и кому ее отдали. Это была моя самая большая ошибка. Я не должна была спрашивать, но иначе я не могла. Я обязана была удостовериться, что она живет в благополучии и любви. И как только я выяснила, что она находится поблизости, ноги сами понесли меня к их домику. Я прогуливалась мимо него, через забор наблюдая, как в саду она играет с мячом или распевает песенки. А летом я видела, как она собирала малину вместе с женщиной, которую она называет Mutti, и ела ягоды, пачкая рот и свое белое платьице. Мне грустно, что она никогда не заговорит со мной, не поцелует меня, не назовет мамой.

Ева стояла в церкви у стены, недалеко от выхода. Оставаться незаметной ей помогали тусклое освещение и теплый шарф, который она низко надвинула на лоб и подвязала под подбородком. Ни с девочкой, ни с ее приемными родителями в разговор она не вступала, но слышала, как они ласково беседуют с малышкой. Некогда и она сама вот так же с ней ворковала. От них она и узнала, как нарекли ее дочь.

– Лизелотта, – одними губами произносила Ева имя, которое дали девочке. Порой они называли ее Лотти или liebchen.

Маленькое семейство теплыми улыбками поприветствовало соседей, пожало руку священнику и покинуло церковь. Кроме Лизелотты, других детей у них, по-видимому, не было. Девочка взяла за руки приемных родителей и засеменила между ними, болтая о супе из карпа, жареном картофеле и Lebkuchen [44], который она помогла испечь. Мне не суждено встречать с ней Рождество, не суждено показать, как раскатывать тесто на сладкие пироги, не суждено подарить чулок с секретами или зажарить для нее индейку, и она никогда не придет в ликование, найдя шестипенсовик в своем куске сливового пудинга.

Ева смотрела вслед малышке и ее приемным родителям, запечатлевая в памяти заливистый смех этой светлой девочки, каждый ее радостный подскок, и вдруг заметила, что ее саму пожирает пристальным взглядом старая женщина в изношенном пальто и платке. Она опустила голову, будто в молитве, но, чувствуя, что за ней по-прежнему наблюдают, через пару минут подняла глаза. Теперь старуха стояла рядом.

– Peter, wo ist Peter? Ich habe mein Kind, mein Sohn, verloren [45], – прохрипела она слабым голосом.

Немощной костлявой рукой женщина попыталась ухватить Еву за рукав пальто, но та отвернулась и протиснулась мимо, шарфом прикрывая лицо, а затем покинула церковь и смешалась с гомонящей толпой прихожан, расходившихся по своим теплым домам, где их ждали накрытые к рождественскому ужину праздничные столы. Ева торопливо возвращалась в лагерь. Морозный воздух обещал ясную ночь и звездное небо, на котором дети будут высматривать свою первую звездочку. Ей было жаль мать Петера.

– Простите, – шептала она, быстро шагая по заснеженным дорогам. – Простите, но я не могу в утешение вам сказать, что сына вашего нет в живых и что у вас есть внучка, о существовании которой вы никогда не узнаете. Мы – обе матери, и обе потеряли своих детей. Я знаю, что должна вам об этом сообщить, но не могу. Пожалуйста, простите меня.

Часть девятая

На исходе дня… (5)

Глава 69

Вильдфлеккен

15 января 1951 г.

Дорогой мой!

Скоро я навсегда возвращаюсь в Англию. Здесь наша работа почти закончена, и я нужна маме дома. Она сама не своя со времени гибели Чарльза, и я считаю, что обязана теперь быть рядом с ней.

Девочка растет здоровенькой и жизнерадостной, так что я могу уехать со спокойной душой, зная, что и в этом исполнила свой долг. Не обнаруживая себя ни перед ней, ни перед ее родителями, я часто хожу в тот городок и вижу, что с каждым днем она становится крепче и сильнее. Я уверена, что она будет счастлива и любима. Мне больно думать о том, что я расстаюсь с ней навсегда, но я знаю, что должна уехать. К тому же, Кингсли зовет меня, и мне не терпится увидеть английскую весну, деревья в цвету. Но, надеюсь, со временем я еще смогу поучаствовать в том, чтобы сделать мир лучше. С первых дней службы в Бад-Нендорфе я поняла, что это адское место. Одно время проводилось расследование творившихся там злодеяний, но Робинсона признали невиновным в преступлениях, которые он совершал на глазах многих свидетелей, в том числе и в моем присутствии. Меня возмущает, что он избежал сурового порицания и наказания, и я непременно постараюсь придумать, как избавить мир от человека, который послал тебя на бессмысленную смерть. Я презираю тех, кто ненавидит человечество и не способен любить своих братьев по разуму.