Назови меня по имени - Аникина Ольга

– Надо сгрузить это всё под навес, – сказал профессор, кивая на пирамиду дров, наваленных кое-как. – А можно и в доме устроить дровницу. Чтоб не выбегать во двор за каждым поленом.

Маша затопила печь в гостиной и подбросила поленьев в остывающую печку детской. На всякий случай она протопила и дедушкин кабинет – в старые добрые времена папа оставался там ночевать. Потом Маша с Петькой бросились помогать отцу делать новую дровницу. Наступила темнота. Втроём они собрали совет и решили идти отдыхать – чтобы утром со свежими силами окончить начатое дело.

Вечером они все вместе сидели в гостиной и ели рисовую кашу с маслом и молоком. В супермаркете возле шоссе Маша купила чай, ветчину и белый батон. Петька мастерил большие корявые бутерброды и заставлял взрослых съедать их целиком.

– Тебе нужно искать работу – сказал отец, когда Петька наелся и убежал смотреть телевизор. – Чем думаешь заниматься?

Маша вздохнула. Она действительно мало что умела – только читать книги да вести хозяйство. Не идти же профессорской дочке работать в клининг-сервис?

– Может, репетиторство? – неуверенно сказала она. – Буду готовить детей к экзаменам.

Отец кивнул.

– Образование собираешься завершать?

Маша посмотрела на отца – тот говорил совершенно серьёзно.

– Не хочу возвращаться в наш универ.

– Переводись куда-нибудь в другое место, – отец кашлянул, – только, если можно… Не поступай, как в прошлый раз, ладно? Сделай так, чтоб я узнал о твоём решении не в самый последний момент.

Маша вспомнила растерянное лицо отца, когда сообщила ему о Педагогическом институте. И решила – была не была.

Может быть, в первый раз за свою жизнь она сказала вслух о том, чего хочет на самом деле.

– Мне нужно уехать из Петербурга. Чтобы начать всё сначала. В другом месте, там, где меня никто не знает.

Во взгляде отца были и тревога, и сомнение, и грусть.

– Нужно попробовать устроить жизнь заново, – повторила Маша. – Здесь, дома, куда ни глянь – всё напоминает о плохом. Всё тянет ко дну. Возвращает на старые рельсы.

Отец помолчал. Развёл руками.

– Жаль, конечно, что ты уезжаешь… – Он вздохнул, потом потёр ладонью затылок. – Хочешь перевестись в какой-то московский вуз?

– Думаешь, у меня получится?

– У тебя нет выбора. Ты моя дочь и дедушкина внучка.

Маша молчала и разглядывала дно чашки. Это был костяной фарфор, которому не нашлось места в обновлённой городской квартире на Гороховой. В каждом предмете старого японского сервиза – а этих предметов осталось уже раз, два да обчёлся – хранилась маленькая тайна: например, если рассмотреть чашку на просвет, на её донышке можно было обнаружить тонко выписанное изображение изящной гейши.

– Профессию нужно выбирать на всю жизнь. Особенно женщине.

– Угу.

Прозрачная гейша со дна чашечки улыбалась Маше хитрыми узкими глазками.

– Ты должна найти такую работу, которая бы не только забирала силы, но и радовала бы тебя хоть чуть-чуть, – продолжал отец.

– Тебя радуют твои трупы?

Отец засмеялся.

– По крайней мере, никто из них мне ни разу не нахамил.

Маше нравилось, что папа шутит. Когда папа шутит, жизнь впереди кажется не такой уж и страшной. Отец понял её, это главное. Отец дал ей своё благословление.

Маша то вертела в руках невесомую чашечку, то качала её на ладони, словно лодку. Лодочка плыла по большой воздушной реке, у которой не было ни конца ни края.

– Дело упирается в деньги, пап. Не уверена, что Андрей хоть чем-то со мной поделится.

– Он что, такой жмот?

Маша опустила чашку, лодочка села на мель. Проболталась, подумала Маша. Теперь придётся рассказывать отцу всё как есть. А ведь можно было и обойти неприятную тему, перевести разговор…

Маша взглянула на отца. Тот ждал ответа.

– Мне придётся вернуть Андрею даже свой «Ниссан-микро», – призналась она. – Когда мы ссорились три дня назад, мне несколько раз напомнили, что и квартира, где я живу, и машина, на которой я езжу, мне не принадлежат.

Отец поджал губы и покачал головой. Маше вдруг сделалось стыдно – и за себя саму, и за бывшего мужа.

– Вот тебе и пулемётчик… – Голос отца звучал резче, чем обычно. – А зачем Андрею твой «ниссан»? В нём же только две двери! Это же… Божья коровка, а не машина!

Пока Маша вкратце рассказывала, как они с мужем жили несколько последних месяцев, на какую-то секунду ей даже показалось, что папа всерьёз разозлился. Он пытался убедить дочь в необходимости бороться за свои права.

И вдруг, наклонив голову, сделал неожиданно громкий и глубокий вдох, а потом замер, сморщился от боли и задержал дыхание.

Звякнул фарфор – Маша опрокинула чашку.

Она испугалась и растерялась. Дочь профессора анатомии понятия не имела, как оказывать первую помощь. Рука отца нащупывала внутренний карман пиджака, но кармана не было: переодеваясь для дачных дел, отец оставил пиджак в кабинете. Маша, трясясь от страха, метнулась туда.

Она принесла пиджак в гостиную, и через несколько минут всё уже было в порядке. Отец сидел, откинувшись на спинку дивана, и, хотя лицо его было бледнее, чем обычно, гримаса боли пропала.

– Папа? – позвала Маша.

Отец открыл глаза.

– Пап? Что сейчас было?

Отец сделал в воздухе движение, словно стряхнул с пальцев невидимые капли.

– Врачи ставят мне стенокардию, представляешь, – сказал он своим обычным голосом. – Дела сердечные – это, оказывается, не только про любовь. До сих пор привыкнуть не могу.

Маша села на краешек дивана, протянула руку и попыталась нащупать пульс на отцовском запястье. Папина рука была тёплая – это успокоило Машу, но определить пульс почему-то ей не удавалось. Отец улыбнулся.

– Кто же так ищет лучевую артерию? – с лёгким укором сказал он дочери. – Сразу видно, никакой ты не врач.

Маша положила пиджак отцу на колени. Сдвинув брови, наблюдала, как папа достаёт из кармана блистер, выдавливает ещё одну белую облатку и кладёт её под язык.

– Пап!

Взгляд отца был теперь совсем обычным – печальным, задумчивым. Взгляд старого спаниеля.

– Пап, научи меня определять пульс. – Маша прикоснулась тремя пальцами к собственному запястью. – Лучевая… Она на самом деле – где?

Глава 13

На уроке у 11-го «А» Маша влепила Красневскому двойку за то, что тот натёр классную доску восковой свечой из храма.

Она сама не ожидала от себя такого резкого, непрофессионального поступка. Тем более что вину Красневского доказать было невозможно. Маша только увидела краем глаза: пока она входила в кабинет, Красневский суетливо прятал в сумку какой-то бумажный свёрток с тёмными масляными пятнами.

В одном сомнений не было: дети хотели сорвать урок литературы. Поверхность доски блестела в проходящем свете и пахла церковным воском.

Маша села за учительский стол и сделала вид, будто ничего не заметила.

– Тема сегодняшнего урока, – сказала она, – «Куприн, “Гранатовый браслет”. Трагическая история любви “маленького человека”».

Со стороны правого, ближнего к окну, ряда раздался тихий смешок.

– Данила, иди к доске и напиши тему урока.

– Не буду. – Красневский откинулся на спинку стула и вытянул в проход длинные ноги. – Пусть Девятов пишет, у него почерк лучше.

Маша открыла электронный журнал. Длинные ноги Красневского, обутые в идеально чистые светло-коричневые ботинки, занимали половину прохода.

– Последний раз спрашиваю. Пойдёшь к доске?

– Не пойду.

Маша щёлкнула мышкой, нашла в электронном журнале нужную графу и нажала на кнопку в левом верхнем ряду клавиатуры. Напротив Данилиной фамилии высветилась оценка: два. Потом открыла бумажный журнал и нарисовала там двойку чернилами.

Данила весь урок просидел молча, скрестив руки на груди.

Алёша тоже в течение всего академического часа ни разу не разомкнул рта. Это был тот редкий случай, когда ученик и учительница в школе не перекинулись даже словом.