Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Таких двориков в Москве уже не найдешь, — с гордостью заметил Максимов.

— Можно найти, — возразила Алка. — Если хочешь.

Они поднялись по десятку ступеней на крыльцо и, миновав мужчину в майке, задумчиво сплевывающего семечки на дохлую траву у крыльца, прошли в сумрачный коридор. Пахло жженым керосином, гадкой жидкостью против насекомых и душными воскресными варевами. У двери, выкрашенной в потускневший, но розовый когда-то, сомнений не было, цвет, Максимов остановился. «Здесь!» — сказал он торжественным шепотом. Из-за двери доносилась приглушенная классическая (харьковчанин решил, что средневеково-итальянская) музыка. Максимов постучал.

Музыку заглушили, и дверь открылась. На пороге стоял невысокого роста седоусый старик в кепке. Бульба носа, зависающая над усами, была темнее щек. В серой рубахе, не заправленной, но свободно спадающей на просторные хлопчатобумажные штаны. (Назвать их брюками у автора не поворачивается язык, так же, как ткань вдруг нелепо сама собой назвалась хлопчатобумажной. В стране, где пишется эта книга, брюки назвали бы коттоновыми. Вспомним, что Достоевский в прошлом веке употреблял выражение «демикоттоновый платок».)

— Здравствуйте, Евгений Леонидович! Хорошо, что мы вас застали… Судя по кепке, вы собрались гулять.

— Володя? Максимов? А я вас в прошлое воскресенье ждал. У меня тут целая орда народу была… — Старик топтался нерешительно в дверях, не зная, очевидно, что же делать, войти в комнату или… Снял кепку.

— А я вам Эдика Лимонова привез. Вы слышали? Познакомьтесь. Он раньше в Харькове жил, теперь в Москву перебрался. — Максимов подтолкнул харьковчанина к старику. Из двери напротив высунулась толстая женщина с красивым, но одутловатым луноподобным лицом. Смерила всех взглядом и, фыркнув, захлопнула дверь.

— Проходите в комнату, что же мы стоим тут… — Дав войти девушке Зайцевой, старик вошел в затемненную комнату. Пробрался к окну и сдвинул с него штору. В окне подрагивало листьями молоденькое деревце. На крыше сарая напротив точил когти о серую перекладину рыжий кот.

— Дуняшка за мной шпионит. — Старик усмехнулся. — Баба, которая выглядывала. Продавщицей в продмаге работает. Она тут на Олю мою накричала, обвинила нас в том, что мы отливаем у нее из примуса керосин. Я было вступился за Олю, но вышел мужик, с которым она сейчас живет, и заорал: «Ты, старикашка, фашист, молчи! Мы о тебе все знаем, читали в газетах, мы тебя на чистую воду выведем!» — Старик улыбался. Невесело, впрочем.

— Вы хотите, чтоб я с ней поговорил, Евгений Леонидович? — Максимов сделал движение в сторону двери.

— Ни в коем случае, Володя! Она скоро забудет о нас с Олей. Дуняшка — баба неплохая, вздорная только. На нее находит иногда. Лучше дать ей перебеситься, чем раздувать историю. Я с ними мирно стараюсь, мне с ними жить. Что вы от них хотите, простые люди…

Харьковчанин оглядел комнату. Две железные кровати, застеленные грубыми солдатскими одеялами. Печь, выступающая из стены. Умывальник в углу у двери, под ним таз. Ведра с водой, прикрытые фанерками. Ведро с углем у печи. Множество холстов экономно располагались по периметру комнаты. Стены сплошь в картинках. Графика. Лишь одна большая картина маслом, изображающая камни…

— Нравится? — Старик проследил за его взглядом. — Это Олина работа, не моя.

— А где Ольга Ананьевна? — Максимов уселся на одну из кроватей.

— В Москву уехала с Валей. Зубы у нее разболелись. Так что я один тут хозяйничаю. Садитесь, девушка. Вас как зовут?

Привычно, не глядя, старик пошарил за занавесью, закрывающей входную дверь, и извлек оттуда деревянную плоскость. Привычно разложил плоскость в стул.

— У вас сколько здесь метров? — спросила Алка.

— Это Алла Зайцева, Евгений Леонидович! Моя коллега! — Наконец догадался представить подругу Максимов.

— Девять.

— Как же вы тут вдвоем? У меня что-то между шестью и семью, но я-то одна. И потом я в центре Москвы, у Казанского собора… А что, водопровода у вас нет?

— Нет. Воду со двора из колонки ведрами таскаем.

— И туалет во дворе?

— Угу… Зимой, конечно, не очень удобно, — смущенно согласился старик и извлек из-за занавески второй стул. Сел на него. Встал опять. — Я вам чай сделаю.

— Не нужно, Евгений Леонидович, не суетитесь, мы тут винца привезли. — Максимов извлек из сумки бутылку вина.

— Почему же ваш… — Алка остановилась, вспоминая что-то. — Кем вам Оскар Рабин приходится? Зять? Муж вашей дочери или Лев, ваш сын, почему они вас в Москву не заберут? Купили бы вам квартиру. Оскар во всю сейчас картины иностранцам продает. Самым популярным художником у иностранцев сделался. Деньги-то у него есть.

Алка-детдомовка привыкла расправляться с проблемами решительно и прямолинейно. Дипломатия, считала Алка, — удел ханжей и робких душ.

Старик, отодвинув от стены легкий столик, покрытый изрезанной клеенкой, провез его к кровати, на которой сидели Максимов и харьковчанин.

— Да мы с Олей не хотим в Москву. Честное слово! Шумно у вас там. Я целую жизнь за городом прожил. От дополнительной жилплощади я бы не отказался, а в Москву я не хочу. Я барачный житель. Туалет и все эти современные штучки, может быть, и хорошо иметь, но вот я привык, чтоб углем пахло… Когда долго никто не приезжает, правда, скучно становится, это да… Старею, очевидно, раньше я на визитеров даже ворчал. Вам нужно дать штопор, да, Володя?

— Если можно, Евгений Леонидович.

— Мне о вас, — старик поймал глазами глаза харьковчанина, — я припоминаю теперь, Игорь Холин говорил. Появился, мол, в Москве еще один гений. Из Харькова приехал…

Слегка подъебывает, решил наш герой.

— Ну, я себя гением не считаю.

— Ну почему же. Сейчас в Москве штук пятьдесят, а то и сотня гениев наберется. Я даже текст составил: список гениев. Сапгир вот, мой ученик, — чем не гений? И Холин — гений. И Оскар — гений. И художник Миша Гробман — гений. И этот, близорукий, который цветы рисует, как его?

— Яковлев, Евгений Леонидович! — подсказал Максимов.

— Да, Яковлев, чем он не гений? Я серьезно, вы не думайте.

Однако было вовсе неочевидно, серьезно ли.

— Холин мне сказал, что вы из Харькова, с Украины, значит, хотя и с Восточной. Я ведь, знаете, украинского происхождения. Один из моих предков был известным украинским писателем. Кропивницкий тоже, вы слышали?

Наш герой вспомнил без труда, что его заставляли в школе, среди прочих забытых им украинских писателей, изучать и Кропивницкого. Только вот что он написал. Не «Энеиду» ли?..

проскандировал харьковчанин.

— Нет. «Энеиду» написал Котляревский. Мой предок написал…

— Вы какого года рождения, Евгений Леонидович? — хмуро прервала его бесцеремонная Алка.

— Девяноста третьего. Я в одном году с Маяковским родился.

Алка покачала головой и ничего не сказала. Харьковчанина же эта ориентировка Кропивницким самого себя во времени при помощи Маяковского поразила. Подумать только, почти уже сорок лет как нет на свете Маяковского, пустившего себе пулю в лоб, а Кропивницкий жив, сидит, держа в руке стаканчик с вином, и улыбается в серые усы. И руки во множественных веснушках, жилистые руки художника и поэта, преподавателя рисования, не дрожат. Какой скачок через эпохи! Как бы пристегнут ремнями сидит он в кресле машины времени.

— Не глядите на меня словно на мамонта, Эдуард! Я очень даже еще живой. В последний приезд Сапгира мы с ним вдвоем бутылку водки осилили. Так что я не перешел еще в ископаемые.

— Да что вы, Евгений Леонидович! У меня и в мыслях не было… А вы знали Маяковского?

— Знаком не был. На чтении его стихов присутствовал несколько раз. Нахальный был тип… Я, знаете ли, его стихотворную манеру никогда не любил. Но из любопытства мы с моим другом Филаретом Черновым сходили послушать. Чернов прекрасные стихи писал. Религиозные, правда, вам такие стихи не должны быть близки…