Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126

Второй инсульт, старое название инсульта удар, свалил ЛД еще через три дня, как только стало известно, кому именно ее семинар передали. (Белкин, Булкин — мне имя ничего не говорило.) Удар уложил ее уже по-настоящему, полностью. Неподвижная огромная, лежащая в лежку женщина. Молчащая. И только правый ее глаз был живым. Он помаргивал мне. (Он жаловался мне.) И все косил влево.

Сначала я счел, что Леся косит, указывая мне более удобное для обзора место (в ее лежачем положении) — мол, стань чуть левее. Потом решил, что дело в слезах (неподвижным веком они никак не смаргивались). Но в общем я оказался довольно ловок, ухаживая: кормил и поил с ложки, ставил и уносил судно, обмывал нехудеющее большое тело. Она худела с лица; морщины, синеватые мешки под глазами.

Не помню час, уже стемнело — я услышал грохот и скрежет, по улице шли танки. Я включил радио (телевизор ЛД испорчен).

Слуховые страхи — из самых сильных. Лязг на асфальте настолько ее испугал, что и рукой вдруг дернула, и на миг вернулась речь.

— Трактора. Наши трактора. — И... слова пресеклись, Леся вновь онемела.

В ночь я был озабочен ее носовым кровотечением. Нет-нет и билась струйка, усыхала, затем родничок снова протекал. Пока нашел вату, извел целую простынь. Я немного растерялся в поздний час ночи.

Я так и не уснул. Утром врач не пришел, пришел только после обеда, когда стрельба на улицах, начавшаяся еще с ночи, закончилась. Врача больше беспокоила кровь на улицах. Он рассказал про раненых. Сравнительно с улицами кровь ЛД была мелочью. (Я так не думал.) Врач успокоил: это кровотечение не опасно, организм сам собой сбрасывает в критические минуты давление: пробивается сосудик, и давление падает...

— Но почему нос?

— Слабый нос, вот и все, — ответил врач коротко.

А я вспомнил, как задел (не скажу, ударил) ее придвинувшееся лицо пальцами (не скажу, рукой). Вспомнил кровь на клеенке стола во время нелепой нашей ссоры на общажной кухне.

Той, послеинсультной ночью я все боялся очередного внезапного кровотока и без конца рвал старенькую простынь на длинные полосы (бинты в запас). Сгреб их горой в стороне, пусть наготове. Конечно, поднял ей голову, на переносицу холодные примочки.

Среди ночи пил чай, сидел на кухне. Чашка глиняная — шар с грубо срезанным верхом. Объем, притворившийся чашкой, но не сумевший скрыть честную простоту формы.

Я разгадал ее правый глаз, который косил, все как бы направляя меня (или мою мысль) в левую сторону. Следовало нанять сиделку. Дело не в тех или иных женских процедурах Леси, я вполне годился, я не стеснялся, я ее любил. Но в те дни стало сложнее (напряженнее) приглядывать на этажах за квартирами, а вернувшись из общаги, бегом, бегом, я не успевал в нужный час разогреть для Леси еду или сбегать в аптеку. Забота требовала еще одной пары рук. Прямой смысл древнейшего выражения — пара рук — и привел к открытию. Я предположительно подумал о сиделке, затем о деньгах (в связи с сиделкой) и... углядел на левой недвижной руке Леси кольцо.

— Продать? — Я поднял вверх ее руку, поддерживая таким образом, чтобы палец с кольцом оказался перед ее живо встрепенувшимся глазом. Глаз тотчас выразил — да, да! наконец-то догадался, какой глупый!..

И даже уголок рта Леси чуть ожил, давая понять, как мог бы сейчас у кромки губ зародиться изначальный ход улыбки, ее разбег.

Поспрашивал в поликлинике и сговорился: нашел приходящую женщину (час утром, два ввечеру) — Марь Ванна, так она представилась. Кольцо я снимал долго, мылил расслабленный палец, тянул. Смачивал водкой, постным маслом, а потом на пробу принес из общаги (у Соболевых из ванной) дорогой шампунь и легонько смазал им золотой обод. Кольцо на пальце задышало, шевельнулось, заскользило и мало-помалу переползло недававшийся сустав.

Дня через два-три Леся заговорила. А еще через два — зашевелила рукой, обеими сразу.

Среди ночи мне вдруг показалось — она умерла. Уже под утро. Мы спали вместе, я почувствовал острый холод с той стороны, где она. (Помню, я спешно подумал о сползшем, об упавшем одеяле — я не хотел думать, что холод от ее плеча, остывшего тела.) Однако одеяло было на месте. И тогда я опять сквозь сон обманывал себя: со мной рядом, мол, вовсе не холод смерти, просто Леся встала.

А Леся, и правда, встала. И холод с ее половины был понятен — она поднялась, одеяло остыло.

Она подошла:

— Чай заваривать?.. — спросила — и засмеялась здоровым утренним смехом.

Впервые встала утром раньше меня. (Вот так и начинают уходить.)

Стали появляться, а потом и зачастили ее друзья из числа «бывших», уже набиравших заново социальную силу. Не столь важно, что из «бывших», я не акцентирую — важно, что люди пришли и вдруг оказались друзьями. Как бы дельфины, пришедшие человеку в конце концов на помощь в безбрежной морской воде. Они вынырнули из житейской пучины — они плыли, плыли и доплыли наконец ей помочь: «Вот она где! Вот!.. Нам, Леся Дмитриевна, очень вас не хватало. Ну, наконец-то!»

Они поддержали Лесю добрым словом, приходили в гости, приносили еду, вино, подарки. Уже искали ей достойное место работы.

А я стал бывать реже. Она уже уходила по делам, я не всегда заставал ее дома. Потом не мог ее поймать по телефону. Не все помню. Помню, что кончилось.

Леся так и не узнала, что когда-то, в числе прочих, изгоняла меня с работы. Считала, что знакомство наше началось на демонстрации. Она, мол, помнит тот день. Как не помнить! Я ведь тоже, протискиваясь в тот день через ликующую толпу, так и повторял про себя, мол, надо бы запомнить — какие лица!..

Сотен тысяч людей, так весело и так взрывчато опьяненных свободой, на этих мостовых не было давно (может быть, никогда), думал я в те минуты, пробиваясь к транспаранту, изображавшему огромную кисть с красочными пятнами палитры. Там я сразу увидел художников: Гошу, Киндяева и Володю Гогуа с женой Линой (они тогда еще не уехали в Германию) — там же, с флагом, Василек Пятов. Они шли группой. (Все это за час до моей случайной встречи с Лесей Дмитриевной у высоких ворот с решеткой.) Шли в обнимку, кричали. Я тоже кричал. Был и крепыш Чубик, этакий хвостик, вившийся за художниками, стукач, все знали, но за годы к нему уже привыкли, притерлись, пусть, мол, отстаивает свой концептуальный взгляд на Кандинского! Чубик тоже кричал, пел песни. А кто-то из художников, Коля Соколик, все-таки его поддел: сказал вскользь (вскользь, но все мы отлично поняли, засмеялись) — а сказал Коля ему вот что: ты, Чубик, не опоздаешь ли сегодня на работу?..

— Сегодня ж не рабочий день, — заметила наивная Лина, не врубившись.

— Не у всех же.

Хохотнули.

Чубик погрозил пальцем:

— Но-но. Опять эти кретинские шутки!

И вдруг Чубик счастливо засмеялся. Чубик (похоже, и для самого себя неожиданно) раскрыл широко рот и с вздохом — громко — выкрикнул:

— Свобо-о-ода!..

Меня в ту минуту поразило, как безусловно был он искренен: сегодня и ему — счастье. Он как все.

В подхват, эхом мы кричали: своо-боо-да-а! Его обнимали, хлопали по плечу: вот вам и господин Чубисов! молодец, молодчина Чуб! мы вместе! (Работа это работа, а свобода это свобода.) Воздух был перенасыщен возбуждением. Кричали. В голове у меня звенело, словно задаром, в гостях набрался, чашка за чашкой, высокосортного кофе. Самолюбивое «я», даже оно посмирнело, умалилось, ушло, пребывая где-то в самых моих подошвах, в пятках, и шаркало по асфальту вместе с тысячью ног. Приобщились, вот уж прорыв духа! Нас всех захватило. Молния правит миром! — повторял я, совершенно в те минуты счастливый (как и вся бурлящая толпа). Когда я оглянулся — кругом незнакомые лица.

В какую-то из счастливых безотчетных минут меня, вероятно, вынесло сильно вперед. Художников тоже куда-то унесло. Их транспаранта (огромная кисть, похожая на бородатый фаллос) в толпе уже видно не было.

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126