Следующий - Пейгин Борис

– Для реактивного самолёта стреловидное крыло обязательно. На слишком большой скорости конструкция с прямым крылом начинает разваливаться в воздухе.

– Слишком большая – это сколько?

– Ну, километров семьсот в час, может быть. – Он вертел в руке пушку, потом взял другую, сравнил. Корабль был пиратский, и с ним шла целая батарея. – Хм, а вот из этого вполне получатся двигатели. Форма похожа. Если снять вот эту вот заглушку с казённика… Думаю, четырёх хватит. Это же не В–52.

Часовая стрелка подбиралась к десяти. В прихожей грохнула дверь, в комнату заглянул дедушка:

– Ну и долго вы будете в игрушки играть?

– Ровно до вашего прихода. – Николай Маркович встал и отряхнул брюки. – Ну, ты знаешь идею. Сможешь закончить.

Фил знал идею и подобрал детали. Только бы успеть, когда они договорят.

– Ну и, отставляя эмоции в сторону, зачем оно вам? Как я и говорил, демократы из депутатского корпуса ушли. Между прочим, по моим источникам, тем, кто уходит, предлагают места на госслужбе.

– Мне никто ничего не предлагал, – затягивался Николай Маркович, – но даже не в этом дело. Не должно быть беззакония в первую очередь.

– Наслушались пропаганды Руцкого? Или Макашова? Он таких, как вы, особенно любит.

– А как же свобода слова?

– На тех, кто врёт, свобода слова не распространяется.

– Под этими словами Оруэлл бы подписался.

– Вы своим бессмысленным упрямством губите и моё к вам хорошее отношение, точнее, то, что от него осталось, и свою политическую карьеру. Про научную я даже говорить не буду. Вы всё потеряете. Статус, уважение, вам руки никто не подаст. Я вас мальчишкой помню, отца вашего, вы не под забором родились, вы не комсорг, не стукач. Это не ваша война. Подумайте, с кем вы заодно? С бандитами и палачами! Ну ушли они правительство, в том декабре, ну напринимали изменений в конституцию, ну запороли референдум. Дальше-то что? Они недееспособны, вы же это понимаете как юрист.

– Как юрист я понимаю, что указ № 1400 – это государственный переворот. Кто бы там ни сидел в совете и на съезде, этого в любом случае быть не должно.

Дедушка то ли закашлялся, то ли засмеялся.

– Вы сейчас же обязаны сдать мандат. Я прямо запрещаю вам ехать в Москву, тем более что многих собравшихся депутатов задержали под разными предлогами.

– Извините, но вам я ничем не обязан. Я завтра вылетаю в столицу. Это государственный переворот, давайте называть вещи своими именами.

– Да хоть горшком назовите. Если не этот «переворот», или как вы его там, блядь, называете, к власти вернутся… Да сами знаете кто! Это вы сейчас инвалид пятой группы, а будете первой.

– Ну разве только вместе с вами. Или вы думаете, вас они пощадят? Я-то просто еврей, а вы диссидентствовали на своей кафедре. Ну и кому больше достанется?

Потом они кричали, и знакомый кулак растирал изнутри меня. Не друг на друга, под свод комнаты. Николай Маркович ушёл и хлопнул дверью, и дедушка ушёл и хлопнул дверью, и на собранный самолёт смотрела мама.

– И что ты сделал с конструктором? Это что?

– Это самолёт. Смотри какой. Транспортный, чтобы…

– Филипп, – я редко помню, чтобы мама улыбалась, это называлось по-другому, – по-моему, там был корабль.

– Николай Маркович сказал, что можно построить что угодно, если знать как…

– Вот пусть Николай Маркович тебя и усыновит, если ты ему нужен такой. Это он не знает, как ты себя в школе ведёшь. Ты на самом деле никаких подарков не заслужил. А ещё – это дорогая игрушка, а ты её мог испортить, если уже не испортил. Сейчас марш спать, завтра пересоберёшь, как надо. Там есть инструкция.

– Мама, ну какая разница?

– Я сказала какая. Ты наказан. Давай в постель.

В школе я с самого начала оказывался окружен чем-то изысканным и в то же время невыразимо, до картавости, презрительным в своей изысканности, что и притягивало меня, и отталкивало. Альбомы с живописью и скульптурой и диафильмы с дворцами прежних лет, красивые и молчаливые сами по себе, не могли ни притянуть меня, ни отбросить, как обесточенная розетка, но они говорили. Те, кто был старше и, что подразумевалось, лучше нас, были их голосами и говорили за них.

– Что бы там ни происходило на улицах, вы должны оставаться культурными людьми, потому что всё пройдёт, а это будет вечным.

И от этого голоса ничего не хотелось видеть, потому что он никогда не отвечал на самый, казалось бы, очевидный вопрос – что нам было бы делать, если бы мы не родились теми, кем родились, что тогда? Мы были бы хуже?

А она ничего не говорила, но смотрела на эти альбомы, и репродукции, и диафильмы, и они притягивали её, как никогда не притянул бы я, потому, конечно, что никогда не был бы так идеально и безупречно красив, но не только потому: в рассматривании меня не было ничего должного и ничего такого, что имело какой-то смысл исполнять, а она обладала великим талантом любить свой долг. Впрочем, вокруг меня и с самого рождения было столько книг, картин и скульптур, а я был так неказист, что мне бы и самому в голову не пришло смотреть на себя в зеркало, когда в мире было это всё, или, во всяком случае, нам рассказывали, что было.

Нам показывали картины, прокручивали диафильмы и включали отрывки из каких-то симфоний, и всего этого было так много, что я путал одно с другим, показывали, прокручивали и включали с таким упорством, что не слышали звонков на перемену, и говорили, говорили, комментировали и объясняли, говорили, говорили, говорили, но почти все – и она – смотрели и слушали, как должны были, молча и дыхание затая, а тем, кто, как я, вспоминал об этом, назидательно растолковывали:

– Звонок для учителя! – А меж тем за этими серыми стенами, за квадратными стенами происходило что-то, на что ни она, ни они, ни все их картины не могли повлиять. Можно было бы подумать, что они так упивались своей властью и извечной, самому их месту присущей правотой, что жалели для своих безгласных подчинённых и пяти минут передышки, а никого это не смущало, а я чувствовал себя сидящим с зашитым ртом и ни о чем так не мечтал, как пережить это и стать тем, кому позволено иметь голос и кто будет говорить. Нет, о ней я, пожалуй, мечтал сильнее – но не мог бы внятно сказать, о чём именно.

Но прежде следовало решить вполне текущий и, казалось бы, очевидный вопрос: не их ли это проблемы, что они так охренели от собственной крутизны и важности, что замышили пару минут от моего законного отдыха?

– Филипп, культурный человек не говорит «замышить». Это не только просторечие, это ещё и ругательство… Русский язык очень богат и позволяет выразить любые чувства, не прибегая к экс-прес-си-и…

…вот тоже вылезла, старая кошёлка. Знала бы она, какими словами я владею от рождения, пожалуй, грохнулась бы в обморок. Туда ей и дорога. Может, стоило ей напомнить, что культурные люди не подслушивают, тем более – на переменах? Ну да пёс бы с ней – она сидела за своей партой, молча, неподвижно, алебастровая, асбестовая, потому что она не могла ни потемнеть, ни сгореть. Странно – и та и та назывались одним словом – «она». Но какая разница? Может, русский язык был не так уж и богат?..

Итак, в центре города гнездилась и вызревала кичливая придворная знать, что-то вроде кугэ тех времён, когда они ещё носили мечи, но уже считалось не очень хорошим тоном знать, с какой стороны за них следует браться. Зато можно было позволить себе разные чудачества. И в день, когда очередной Фудзивара но-Тодасё, являясь на аудиенцию к императору, выхватывал из-за яркого пояса яркий веер, на котором был изображён яркий петух – раскрывал его и восклицал «ку-ка-ре-ку!» – в этот день, да и в любой другой день за пределами императорского дворца, окружённого книжными стенами и башнями из слоновой кости, происходили важные события. У него всё было, у этого Фудзивара, – он был и знатен, и богат, он ходил к императору, как к себе домой, его сестра была замужем за императором, а тётя – за предыдущим императором, ну и так далее – у него все было, но он хотел яркий веер и кричать «ку-ка-ре-ку!»…