Следующий - Пейгин Борис

Шли дни, трещины и свежая зелень пробивали асфальт и плиты на дорожках в парке, подземные переходы обрастали торговцами, как обрастает ракушками дно корабля, и по окраинам города ходили молодые и сильные и брали то, что могли взять, потому что Фудзивара но-Тодасё хотел раскрывать веер. Император посылал в провинции и на окраины тех своих сыновей, кто был хуже других – рождён не тогда и не от той жены, давал им фамилию – одних родов Минамото вышло двадцать один! – и отправлял воевать с кумасо и разными прочими эмиси. Не потому, что это были в меньшей степени его сыновья, чем те, кто оставался в Наре, но они были хуже других. Там они собирали дружины и брали оружие в руки, и им приходилось выучивать, как его держать.

Газеты нельзя было читать, а телевизор – смотреть, потому что, кроме смерти, там не было ничего. Молодые и сильные брали то, что могли взять, но никто из тех, кто был лучше, потому что лучшие – как они сами об этом говорили – не шли на них войной, а сидели в центре города, в своих домах и школах, за книжными стенами, точно в осаде… император посылал своих побочных сыновей на окраины, и те шли. Пройдёт несколько столетий, и один из потомков тех сыновей захватит власть, и какой-то император будет продавать свои каллиграфии, потому что жрать всё равно будет не на что. Это я знал совершенно точно.

Как казалось мне тогда, я один понимал это, и никто вокруг не понимал. Вот, какой-нибудь Кухмистров, чтоб его, приверженец самой простой стратегии – он берёт пенал и кидает. Может закидывать за спину – он выше и крупнее меня, – может кидать об стену. И во мне что-то начинало дрожать, какая-то струна, державшая моё тело прямо. Всякое издевательство строится на том, что тот, кто издевается, ставит себя в ситуацию, в которой он всегда прав, а ты – нет. Бесполезно отбирать пенал, я знал это – тут возможна была только атака по фронту, голова, наклонил, в пузо, стена, голова – пенал на полу, Кухмистров на полу. Она всегда отворачивалась. Она не любила насилия и драк. И мне обязательно поясняли почему:

– Культурный человек не проявляет агрессии. Он не лез в драку, зачем полез ты? – спрашивала старая кошёлка.

– Почему не проявляет?

Кошёлка поджимала губы и оставляла меня, как безнадёжного. И то хорошо – от её бесцветных кудрей пахло, как от булочки с помадкой, приторно и тошнотно. Кошёлка никогда не отвечала на вопрос «почему». И я не знал – почему? Почему эти альбомы противоречат кулакам? Минамото но-Ёритомо был потомком императора, но покорил страну Ямато мечом. Потому что гравюрами её было не покорить.

Когда деда погнали со служебной квартиры на Пушкинской – а жил он там, кажется, от сотворения мира, – вот когда его погнали, он приехал и дней десять обрывал телефон. Телефон этот стоял в прихожей, ехидно-жёлтый, с широкой трещиной через весь корпус, и вот его-то дед обрывал. Натурально – он медленно, как старый ящер, экономя энергию, подходил и садился на банкетку возле телефона, вздыхал и рррезко срывал трубку с рычага, аппарат звякал жалобно, дед остервенело толстыми пальцами накручивал диск, дальше было одинаково:

– Михайлова дайте! То есть как нет?

– Я сказал, решите этот вопрос!

– Мне плевать, что он там на заседании! Переживёт кафедра! Дайте его сюда!

– Я требую, чтобы мне вернули…

Вот именно, он никогда ничего не просил. Кричать в трубку он не мог, только каркал хрипло. А если не каркал в телефон, то ходил по квартире из угла в угол и каркал по углам:

– Сволочи! Сукины дети! Да как они посмели!

Мама слушала его и кивала, но потом ей, кажется, надоело – стоял январь девяносто четвёртого года, и уж одному богу известно как, но она нашла ему жильё. Это была какая-то (о, будет время, когда я узнаю это!) квартира в Энергопосёлке, на Песчаном проезде, недалеко от реки.

Опять же – Фил не знал, какие махинации там происходили, но мама пришла и сказала:

– Ну всё, вопрос решён.

И дед, сидевший за столом на кухне, обернулся на неё со всегдашнею угрюмою мрачностью, медленно, точно мраморный, и вдруг вскочил:

– И как же он решён?

– Будет у тебя квартира.

Дед присел, и они ещё долго разговаривали. Потом дед кричал – уже на маму, невесть что, что его унизили, обидели, предали, сослали чуть не на Колыму. Но, как бы там ни было, существовали обстоятельства, которые были сильнее и его тоже – и он отправился в ссылку десятого февраля, аккурат в Филов день рожденья, поэтому из-за перетаскивания вещей никакого дня рождения, собственно, и не получилось, но Фил не горевал о том, потому что лучшего подарка быть всё равно не могло.

Я не знал ещё, что счастливое решение такой беды ударит и по мне, я вообще не знал тогда ещё, что всякое, случившееся с другими, обязательно ударит по мне, и самым болезненным образом, – так вот, с тех пор в ссылку в Энергопосёлок стали отправлять меня самого. Чаще на каникулы, но, бывало, и просто так, когда у матери бывали какие-то дела.

Тот Энергопосёлок, зажатый между рекой и горами, был странным местом – если бы город был телом, он был бы его плечевым суставом – не центр и не совсем окраина. Там дышала восемью трубами ДемТЭЦ, огромная махина военных ещё времён, и дуло с реки, и парил охладительный канал. Там, за каналом, были старые дома – кажется, прежде служебные дома самой ТЭЦ, а здесь, по эту его сторону, стояли новые. Песчаный проезд, и улицы – Передовая, Береговая – дома эти строили недавно, да как будто так и не закончили, совсем немного не доделав, и запах краски, штукатурки и свежего бетона остался в подъездах, кажется, навсегда.

Есть на свете города, в которых никто не бывал, но которые всем знакомы. Скажем, Черапунджи, в котором, как известно, выпадает больше всего на свете осадков и о котором больше ничего не известно. Фил хотел знать это, а не другое – то, что печатают в учебниках по природоведению мелким шрифтом, и то, что потом надо будет заучивать, потому что оно напечатано крупным. Что это – Черапунджи? Это перекатывается и рокочет, как морская волна:

– Че-ра-пунджи. Че-ра-ра-ра-пун-джи.

Катается и рокочет, Кухмистров идёт мимо и слышит этот рокот.

– Ты что, сам с собой разговариваешь?

Я молчал. А ты приносила свои книги, и читала их, и я не мог оторвать глаз. Я боялся этого. Я не любил читать – никто не любит, когда его заставляют, но она любила, и я боялся её, потому что она любила то, что пугало меня, и делала то, что не хотел я и не умел. И я смотрел – как смотрят на пожар, на горючее пламя, на фонтаны искр, похожие на солнечные протуберанцы над чёрным небом. Как смотрят на пугающее и в то же время прекрасное, от чего хочется, но невозможно оторвать глаз. Я смотрел вполглаза: Филу казалось, взгляд может его прожечь, проломить, больно, больно сделать. Тронуть её – нет, нет – ударить, больно не сделать, заговорить – нет, это страшно. Я смотрел вполглаза – на тебя, на пол, на тебя, на пол.

Как было написано над воротами Бухенвальда, каждому своё. Она читала книги, я ходил в подвальчик близ дома, играл на приставках. Каждому своё. Можно было побыть Чипом, или Дейлом, или боевой жабой, или ниндзя-черепашкой, или каким ещё супергероем, но это совсем не то, что книги, потому что другое. Мать смотрела сквозь пальцы, но цедила сквозь зубы:

– Компьютерные игры ещё никого ничему не научили. Не говоря уже о том, что для глаз вредно. Вот правда, лучше бы ты книжки читал.

У подъезда ежедневно собирался священный синклит из десятка бабок и одного-двух дедов на правах библейских патриархов, и с высоты их мафусаилова века они говорили вслед мне и всем, кто шёл в тот подвальчик:

– Вот наиграются в свой компьютер, а потом убивают друг друга…

И мама говорила:

– Лучше бы ты книги читал.

– Какие? О чём? – взмолился я наконец тогда, когда пропускать стало невыносимо.

– Не устраивай истерик! О том, что тебе интересно! У нас огромная библиотека…

Библиотека была огромнее, чем я мог бы описать, и я день или два сидел на полу, у одного из стеллажей, решая, что же мне интересно? Потом решил. Двадцать девятый том, Энциклопедия в Красной Обложке: «Черапунджи – город в Индии, в штате Мегхалая. Расположен на плато Шиллонг, к северу от границы с Бангладеш…»