Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Вы, следовательно, отрицаете существование такого понятия, как права человека, и то несомненное обстоятельство, что советский человек не обладает всеми правами, определенными Гаагской конвенцией?

— Вы уже спорите? — Дора Михайловна появляется, неся на подносе чайник и чашки. — Не нужно спорить. Несогласия в мире и без нашего участия достаточно.

— Если бы вы не были другом Володи, я бы решил, что вы принадлежите к другому лагерю.

— И решив, что я принадлежу к другому лагерю, что бы вы сделали? Убрали бы меня, как Нечаев в свое время пришил студента Иванова? Так же глупо и неуклюже?

— Тотчас бы после вашего ухода я бы перевез персонал на другую квартиру.

— Можете успокоиться. Я из блатных. Мы, в отличие от вас, интеллигентов, не раскалываемся. У нас развитое чувство личной чести. До свиданья.

Поэт гордо выходит в коридор.

Дора Михайловна отпирает для него замки.

— Чаю бы выпили все же, а?

— Благодарю вас.

Лицо у старухи доброе, но глупое, решает он, спускаясь по лестнице.

16

Здорово я ему все же выдал. Элегантно так. «Я из блатных. В отличие от вас, мы не раскалываемся!» Блатные, конечно, раскалываются, но реже интеллигентов. Эти колются сплошь и рядом. Их же собственная «Хроника» и сообщает об интеллигентских покаяниях… Насчет того, что я блатной, это я, конечно, загнул. Однако если я пять лет грабил, пусть и окраинные, но магазины, и даже участвовал, пусть и на вспомогательной роли, в большом кредитном деле, близко к большим деньгам походил, может, я имею право? Может, пяти лет достаточно? Каков минимальный срок, после которого можно с полным правом говорить: «Я — вор»?

— Молодой человек! — Крик застает его на последних ступенях последнего марша лестницы. Он задирает голову. Старуха держит его пиджак высоко вверху. — Вы пиджак забыли!

— Не бросайте! Там у меня… Я подымусь! — За его спиной в подъезд входят. Слышны шаги нескольких человек. Жильцы? А вдруг нет, не жильцы? Может быть, дать им обогнать себя? Для конспирации. Он наклоняется и развязывает шнурок на туфле. В момент, когда он начинает его завязывать, в поле зрения появляются штанины отличных ярко-синих джинсов и другие — серо-серебристой ткани. И не проверяя документов, можно с уверенностью сказать, что обладатели штанин принадлежат к одной из трех малочисленных групп населения. Они или: 1) пижоны, могущие заплатить большие деньги за иностранную одежду, или 2) фарцовщики, или 3) иностранцы…

Переведя глаза со штанин на лица идущих по лестнице, он не сомневается: иностранцы. Хотя на голову одного из них, очкастого, напялена глупейшая, не по сезону теплая советская кепка, а с плеча обладателя серо-серебристых штанин свисает сумка с надписью «ДОСААФ». Куда могут идти в этом скучном доме иностранцы? В квартиру профессора Файнберга, то есть в «Хронику», без сомнения. Довязав шнурок, он спешно разгибается. И по пятам иностранцев входит в квартиру.

Иностранцев вышел встречать в переднюю сам профессор. Коренастый дядя лет шестидесяти в белом свитере и опять-таки «иностранных» (извиним профессиональное пристрастие героя) брюках.

— Виля, дорогой! — Профессор, схватив руку младшего, того, что в глупой кепке, тянет кепочника на себя и целует его два раза. — Рад тебя видеть, Виля… Очень рад тебя видеть!

Дора Михайловна сжимает пиджак поэта. Саша недовольный, брови сбежались вместе, сопит. Сцена явно не предназначалась для глаз «курьера», хотя бы и приятеля Контрреволюционера. Слаженности Лубянской тюрьмы, где, по воспоминаниям очевидцев, заключенных водят по коридорам таким образом, чтобы они не могли встретиться нос к носу, их подпольная организация еще не достигла.

Наш герой умеет быть наглым, если хочет. Вспомните, как он изнасиловал дружбой интересующего его Сапгира.

— Саша, я хочу перед вами извиниться… Признаю, что я был не прав.

— Все ясно, — бормочет Саша. — Забудем…

— Познакомься, Бо́рис, это Вальтер, мой болшой дрюг! — Виля делает шаг в сторону, дабы фасад Бо́риса был обращен на фасад «болшого дрюга».

— Очень… очень приятно! — Крупное лицо профессора выражает действительно крайнюю приязнь. Руки двух мужчин смыкаются.

— Вальтер! Это ты? — восклицает наш наглец и, повернувшись задницей к Саше, отпихивает в сторону Вилю, несет руку к Вальтеру.

— Мы познакомились у Брусиловского. Я — Эдвард! Эдвард Лимонов! — Наглый поэт разводит руки и входит в им самим организованное объятие с Вальтером. В долгий тесный зацеп. Можно подумать, что два ближайших друга встретились. На деле ничего подобного. Он не знает фамилии немца. Даже не уверен в его профессии. Он обнимается с пахнущим резким одеколоном здоровым немцем лишь из желания досадить Саше. Показать ему, что он не просто юноша-курьер, что он сам по себе и кое-что значит в московском мире. Приступ комплекса неполноценности посетил нашего героя, как иных бросает на дорогу эпилепсия.

Против ожидания, немец его вспомнил.

— Толя в поръядке? И Галья? О, подожди, ты знаешь Виллю Эйзера? Корреспондент «Лос-Анджелес таймс». Познакомьтесь, ребьята!

— Эдвард Лимонов, поэт!

— Билли Эйзер. Очен приятно.

— Хотите сделать со мной интервью, Билл?

— Почему нет, может быть. Только сегодня я занят. Уже делает интервью с Бо́рис.

По очкастой физиономии Вилли ясно, что молодой поэт Лимонов его не заинтересовал. Иностранных журналистов больше интересуют пожилые прозаики «Хроники». Новоиспеченный москвич уже убеждался в этом не раз. Билли Эйзер с удовольствием прискакал делать интервью с Бо́рисом, потому что Файнберг — один из редакторов «Хроники» и деятель еще чего-то. В «Хронике» регистрируются все «политические» аресты, происшедшие на территории Союза Советских. Вот если бы поэт Лимонов попал бы в тюрьму…

— Приступим к бизнэс, да? — Виля снимает кепку и очки и вытирает лицо платком. Лишенное очков и кепки лицо его выглядит лицом слегка опухшего подростка. — У нас много работы впереди. Вальтер, извлеки, пожалюйста, мою машину…

— Я, я… — Вальтер разрезает молнией досаафовскую сумку. Аккуратный магнитофон, судя по осциллографам — профессиональный, переходит из розовых лапищ Вальтера в бледные руки Вили.

— А это для вас, господин Бо́рис! Держитье! Подарок от мистера Штайна. — Вальтер вручает Файнбергу желтый конверт. — Теперь я буду передавать вам подарки мистера Штайна, поскольку наш общий друг был вынужден покинуть пределы вашей территории… Я извиняюсь, Билл… — Следующие несколько фраз, обращенные к Эйзеру, были произнесены Вальтером по-английски.

Покончив с «Вилей», Вальтер оборачивается к Бо́рису:

— Я хотел бы высказать тебе несколько пожеланий мистера Штайна по поводу его подарка. Он ни в коем случае не желает вмешиваться в ваши дела, это лишь пожелание мистера Штайна. И я уеду, оставив вас с Биллом.

— Если это не сверхсекретно, Вальтер, для экономии времени Саша может записать пожелания мистера Штайна, а мы с твоим другом займемся интервью. У меня сегодня есть еще одно важное свидание. Разве что мистер Штайн хотел бы, чтобы о его пожеланиях знал только я лично? — Профессор обрывает край конверта и заглядывает внутрь. — О, прекрасно, самые лучшие, бесполосные!

— Нет, мистер Штайн не просил о сверхсекретности… Ха-ха-ха! — Несмотря на смех, физиономия немца выражает неудовольствие.

Поэт наконец берет из рук Доры Михайловны пиджак.

Профессор удаляется, за ним следует спина корреспондента «Лос-Анджелес таймс». Поэт вспоминает, что в нагрудном кармане у него лежит десяток листков с именем и адресом, что-то вроде самодельной визитной карточки. Нащупав листок, он делает выпад и рукою касается уходящей спины корреспондента:

— Держите, Билл! Мой адрес. Когда вам нечего будет делать или в поисках материала. До конца июля вы можете меня найти в указанном месте.

— Спасибо. — Опухший подросток вежливо улыбнулся. — Я воспользую.

— …особо говоришь об этот человек. Емю вы должны дать тыясячья…