Алкиной - Шмараков Роман Львович

Так я покинул этих людей, радостный и довольный. В скором времени, однако, я набрел на ватагу каких-то мерзавцев, которые выпотрошили меня, как окуня, отобрав все деньги, добытые в деревне, а потом избили до полусмерти и бросили посреди терновника. Долго я валялся, пока наконец, опамятовавшись, не выбрался оттуда и не поковылял, со вздохами и стонами, куда глаза глядят, размышляя о том, всегда ли лукаво нажитое теряется таким поучительным образом или будут исключения в мою пользу.

III

– Пришел я в другую деревню, раздумывая, как допроситься пищи и крова, ибо мне представлялось, что здешние мужики, как и предыдущие, прижимисты и чужому рту не порадуются. Вышло, однако, иначе, ибо первый мужик, шедший мне навстречу со свиной ногой на плече, признав во мне, по платью, лицу и тому, как я насилу переставлял ноги, человека ученого, вопросил, ведомо ли мне, какая это есть на свете Илиада. Слыша такое прекрасное приветствие, я воспрянул духом и отвечал не без заносчивости, что сия Илиада знакома мне не хуже, чем тому, кто ее сочинил, а может, еще и получше. Тут мужик забыл, куда шел, и бросился по улице, стуча в каждую дверь своей ногой и приговаривая, чтобы все выходили, затем-де, что нашелся человек, сведущий в том, чего им всем было надобно. Мигом все высыпали из домов и потащили меня на площадь так ретиво, что я побоялся за свою целость, а там обстали меня и спросили, заподлинно ли я знаю Илиаду и не вру ли, а тогда меня Бог накажет, а они тоже в долгу не останутся; я же клялся всем, чем было, и в свой черед их спрашивал, по какой причине их деревню так поразило Илиадой и не поздненько ли они ее хватились. Оказалось, несколько лет тому проезжал через их края какой-то софист да пролежал здесь в лихорадке несколько дней кряду, пока отпаивали его кореньями, а бредил Гомером со своими примечаниями, да на беду быстро выздоровел и уехал, оставив за собою людей, пораженных поэтической горячкой и не имеющих средства ее вылечить; а что до того, что поздно они об этом задумались, то у них два года кряду было дождливое лето, а потом чесотка на овец, а теперь ничего такого нет и они готовы выслушать, чем дело кончилось. Так познал я, друг мой, всю нищету нашей славы, ибо в какой-то неделе пути от мест, где мы с тобою заставляли тревожиться Андромаху, Нестора говорить, бесноваться Ахилла и завидовали счастью иметь поэта, который обессмертит твои подвиги, живут люди, коим наших дурачеств знавать не доводилось. Удивительно мне было, как это досель не слыхали они ни о Форкисе, своем земляке, ни о Мигдоне, ни о богоподобном Аскании, ни, наконец, об Асии, Гекторовом дяде, что жил при водах сангарийских, ссужая своей внешностью богов, когда она им для чего-нибудь понадобится; но помыслив, что идти мне еще далеко и диковинного доведется встретить немало, оставил я думы об этом. Так размышлял я в своем сердце, они же, вкруг собравшися, глядели на меня, как голодные птенцы на прилетевшую мать. Тогда, найдя в толпе своего приятеля, я говорю ему:

радуйся же и, прошу тебя, позаботься о том, чтобы мне, когда начну повествовать о пирах данаев, не пришлось захлебнуться слюной, затем что я человек отзывчивый.

Тут эти добрые люди устыдились своей невежливости и повели меня обедать за общественный счет; когда же я почувствовал, что силы ко мне вернулись и ноги стоят так же крепко, как прежде, то вышел на площадь и спросил – а они там терпеливо ждали – много ли удалось им узнать, прежде чем их софист опамятовался. Оказалось, что мой предшественник бредил довольно близко к существу дела и выздоровел прямо во сне Агамемнона, так что я заступил его место без долгих предисловий. Должен сказать, что слушатели в тех краях прекрасные. Все глядели мне в рот, лишь один мужик пробурчал сквозь зубы, что приснись, мол, ему что-то подобное, и пальцем бы никто не пошевелил.

Вскоре я узнал, что мои новые слушатели смотрят на великие подвиги с прискорбным равнодушием, всем прочим красотам предпочитая вещи умилительные или полезные. Гомер пользовался бы среди них несравненною славою, если бы наставил их, где покупать хорошие лемехи, а чтобы вызвать у них неистребимое презрение к величайшему герою, достаточно было упомянуть, что он пересаживает груши в ветреную погоду. У этих людей нет самолюбия и они не понимают его в других; оттого нет ничего однообразней их жизни, ограниченней их нужд и постоянней их привычек; если им и понадобилась Илиада, то лишь для того, чтобы иметь что-то вроде общих сновидений, ибо нет скучнее, чем чужие слушать. Я же всегда был того мнения, что надобно держать речь, покуда можно, как знаменитый оратор Гай Антоний, который очарованием своих речей удерживал присланных к нему убийц, пока не пришли другие, кто его не слушал. Потому, заботясь более о себе, чем о троянских делах, я начал понемногу приписывать гомеровским вождям необыкновенную осведомленность в сельском хозяйстве, а потом приводить к ним других знатоков этого дела, которые помогли бы мне завоевать и удержать благосклонность публики. В намерении своем я успел: недели не прошло, как все мужики только и жили, что моей Илиадой, осуждая то, что я попрекнул, и одобряя, что я превознес; только и слышно было: «Что ж ты творишь, разве такой-то, великий квестор пилосский и додонский, так себя вел, когда сватался к дочке такого-то» и тому подобное. Видя таковые улучшения, я поторопился ввести в свой рассказ несколько образцов нравственности и собрать их вместе за пиром в складчину, чтобы они там учили друг друга смазывать гусятам уши деревянным маслом. Земледельческие советы, подаваемые моими героями, тоже пока ничего у моих мужиков не испортили и никого в хлеву не заставили подохнуть; в общем, я правил ими, как Протей тюленями, применяясь к здешним нравам, чтобы стяжать приязнь, и понемногу их улучшая, ибо всемерно избегал предосудительных историй, заменяя их на благотворные. Как ты понимаешь, Илиада моя нескоро бы кончилась, да и я с этим не торопился, ибо понимал, что я здесь – словно лекарь, которого выставят вон, едва больной поправится, а мне хотелось провести время в покое и сполна вкусить гостеприимства людей, утоливших свое давнее желание. Случай, однако, вмешался и все мне испортил.

Был один человек, служивший при Акакии; ему доверяли отвезти важные письма, а также многое иное, о чем нам не стоит знать; в службе он выказывал необыкновенное рвение и считал ее выше всего на свете. Где-то в разъездах он наступил на дремавшую змею, та, раздраженная, поднялась и укусила; покамест дошло до помощи, оставалось лишь отнять ногу, чтобы не умерло с нею все остальное, ибо яд быстро растекался. Поднявшись с одра, он заказал себе ногу из лучшего дерева, а из уважения к своей должности велел вырезать на ней лучшую обувь, какую мог себе позволить. Этого-то человека, равно причастного и чуждого двум мирам, – ибо и люди, догадываясь о его ремесле, считали за лучшее его сторониться, и дубы в роще его бы своим не признали – наслало небо на нашу голову. Проезжал он казенной повозкой по нашим краям, и расковалась у него лошадь. Он в кузню; там пусто, лишь один мальчик в копоти, игравший с клещами, отвечал ему, что в этот час отец его вместе со всеми слушает Илиаду; наш хромец давай на площадь. Я же, ничего дурного не ожидая, в тот день рассказывал людям, как Менелай вновь встретился со своею Еленой. А поскольку ты ни от кого больше об этом не услышишь, то, думаю, не будешь гневаться, если я отступлю от моей повести и поведаю тебе, как вышло дело.

Всем ведомо, что боги спасли доброе имя Елены, создав на небесах «дышащий призрак», во всем ей подобный: его-то и увез Парис, с ним наслаждался любовью, меж тем как подлинная Елена, столь долгих бед невольная виновница, тихо жила за морем, в египетском дому, куда ее боги унесли. Когда же война кончилась, с ее бедствиями пропал и призрак из троянского терема: тщетно искал жену Менелай, в каждый угол заглядывая. Должно быть, когда все двери распахнули, ее вынесло наружу сквозняком, а там морской ветер подхватил и погнал. Так, стремясь по волнам, как по отчей тверди, пред удивленными глазами редкого корабела, принеслась она в те края, где о славе ее не слыхивали.