Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
Юлька разделась за ширмой, и вышла оттуда, как Афродита из пены морской. Легла на скамью, приняла нужную позу.
– Прекрасное тело, – с уважением сказал преподаватель, а студенты поспешно зашуршали грифелями – или чем они там рисовали? – по бумаге.
Юлька лежала под взглядами, как под солнечными лучами, чувствовала каждый из них, как жаркую волну. Один, второй, третий – и вот уже зависть корчится, тает, исчезает. Преподаватель и сам схватил чистый лист – рисует, чтобы по праву разглядывать Юлькину наготу… Она прекрасна по всем канонам – хоть в круг вписывай, хоть в квадрат. Длинные сильные ноги. Грудь, которую удалось сохранить, даже несмотря на то, что она кормила Евгению (правда, лишь первые полгода). Спина вообще совершенство – даже купальщица Энгра отдыхает (она, впрочем, и так отдыхает).
Лежать нужно неподвижно, единственное занятие натурщицы – думать. Например, о том, что в здании училища раньше была гостиница – «Американские номера». Несколько лет назад Юлька писала о ней для еженедельника – здесь останавливались Менделеев и Чехов – проездом на Сахалин. Чехову Екатеринбург не понравился, люди за окнами гостиницы казались жуткими – и он специально опустил шторку в комнате, чтобы не видать этой «азиатчины».
Когда преподаватель сказал: «Спасибо вам, Юлия» и студенты зашумели, собираясь, она не поверила – неужели сеанс окончился? Ей казалось, что время будет тянуться медленно, но оно пролетело мигом – как в кино!
– Вы ведь придёте ещё? – с надеждой спросил преподаватель, подавая ей руку – чтобы не упала, вставая с ложа.
Юлька улыбнулась, по всегдашней привычке не показывая зубы. В этот момент дверь открылась, и кто-то вошёл.
– Юрий Иванович, привет, – обрадовался преподаватель. – Подожди, отпущу натурщицу, и пообщаемся.
В дверях стоял мужчина – рот у него был открытым, и он походил на собаку, которая только что увидела своего любимого хозяина. Или – на гелиаста перед Фриной [48].
Впоследствии Ереваныч любил вспоминать, что вначале увидел Юльку голой, а только потом – в одежде.
– У меня просто не было выбора, – говорил он. – Я остолбенел от этой красоты!
Он и вправду долго торчал у дверей, как жена Лота на Содомской горе.
Юльке померещилось, что мужчину зовут «Ереваныч» – так слились воедино имя и отчество её будущего мужа, и, самое интересное, прозвище оказалось в точку. Четверть той крови, что текла по жилам Ереваныча, была армянской – и хотя её сильно разбавили русской, казацкой и татарской, армянская осталась главной. Именно она определяла характер и поступки Ереваныча: он был великодушным, ревнивым, щедрым, заботился о своих стареньких родителях и даже о маме своей бывшей жены, которая жила в купленной им квартире.
Почти сразу же всплыла важная подробность: Ереваныч оказался богат. Таких людей старшая Стенина звала «наворишами» – он сколотил капиталец в самом начале девяностых и не любил вспоминать те годы. Преподаватель из художественного училища был его старым приятелем, но виделись они редко.
– Я ведь чисто случайно к нему в тот день зашёл, – сокрушался впоследствии Ереваныч, – а ведь страшно подумать, что мы бы с тобой не встретились!
Последующие сеансы позирования, разумеется, не состоялись – Ереваныч был убеждённым собственником и ревновал Юленьку не только к мужчинам, но и к работе, подругам, маме и, самое неприятное, к Евгении.
– Юленька, а сколько у тебя было мужчин? – спрашивал Ереваныч.
– Ни одного настоящего – до тебя! – сияла Юлька.
У Ереваныча был серьёзный аргумент «против» – Евгения. Вот почему он не любил её и сделал всё для того, чтобы отправить девочку учиться за границу после девятого класса. Выглядело это поступком нежного и заботливого отчима, на деле было актом ненасытной ревности.
С Веркой у Ереваныча тоже не сложилось – поначалу-то он был с ней приветлив, даже предлагал взять «по бартеру» шубу в магазине, владелец которого пребывал у него в вечных долгах. Но Стенина от шубы отказалась и, вообще, говорила с Ереванычем, как царица с холопом. Юлька, увлечённая устройством своей свадьбы, а потом – строительством дома в Карасьеозёрском, эту напасть прощёлкала – и когда осознала, что любимый муж и лучшая подруга терпеть друг друга не могут, было уже поздно.
– Нельзя иметь всё сразу, – сказала мать, когда Юлька с Ереванычем отмечали новоселье и коллеги из журнала ели у неё за столом чёрную икру, а давились при этом – завистью. Неизвестно, что имела в виду мама, потому что новый Юлькин дом был – целое поместье со слугами, собаками и даже лошадьми и потому что сама Юлька была почти всегда счастлива с Ереванычем – за исключением тех ежедневных минут, когда она думала о Джоне.
Стенину тоже позвали на новоселье – денег на дорогой подарок у неё не нашлось, зато хватило вкуса на хорошую идею. Она принесла дешёвый чайный сервиз – и с весёлой яростью грохнула его об пол:
– На счастье!
Глава тридцатая
Живопись – и вообще подражательное искусство – творит произведения, далёкие от действительности, и имеет дело с началом нашей души, далёким от разумности; поэтому такое искусство и не может быть сподвижником и другом всего того, что здраво и истинно.
Платон
Ветер сметал снежную пыль с лобового стекла Тамарочки – пыль эта летела вверх, струясь, как фата. Вера опустила спинку кресла и неожиданно наткнулась рукой на веник. Стенины держали дома точно такой же, только у их веника ручка была аккуратно обтянута старыми колготками – чтобы не сыпалось.
– Серёжа, а зачем вам веник в машине? Следы заметать?
Доктор рассмеялся:
– Не угадали, Верочка. Я им снег очищаю – ничего нет лучше веника, поверьте! Импортные щётки даже в сравнение не идут.
Тамарочка встала у шлагбаума, Серёжа открыл окно, чтобы взять парковочную карту.
– Уже приехали? – удивилась Лара. Она, конечно, задремала – у неё был талант засыпать в любых положениях и ситуациях. Эта способность имелась и у Веры, но в Ларе она раскрылась по максимуму. Дочь была – гений лёгкого сна.
Вера достала из сумки пудреницу, проверила, на месте ли морщины. Мышь возмущалась:
– Ну ладно, приехала ты в порт, и что? Лучше бы работала, экспертиза сама собой не напишется!
…Тогда на Уралмаше, утешая Сарматова, Вера сразу поняла, что Валечка унёс вместе с иконами и её счастье – пусть кривое и стыдное, но всё равно – несомненное. Теперь на месте бывшего счастья вольготно расселась зависть – и бубнила без передышки:
– Конечно, у нас всегда так! Если нам сделали что-то хорошее, его нужно вырвать с мясом – чтобы мы не считали, что достойны. Чтобы не привыкали! Ты, Стенина, не сомневайся – как только появится что-то стоящее, будь готова сдать назад при первом же требовании. Как библиотечную книжку!
– На счастье не сядешь, – оправдывалась Вера. Ей было тоскливо без Валечки, стыдно перед Юлькой, жаль Сарматова. Сразу столько чувств – и все, как на подбор, паршивые.
Днем она ещё как-то держалась, но ближе к ночи начинала злиться на весь свет – покрикивала на девчонок, грубила матери, пила уже по целой бутылке вина за вечер… Старшая Стенина в очередной раз сунулась к Вере с клочком бумажки, где был записан телефон врача-экстрасенса – и тут же получила пару рекомендаций «не лезть» и «не вмешиваться». Но бумажку из рук у неё потом всё-таки вырвали.
Вера решила не откладывать звонок ещё на пару лет. Поговорить всё равно было не с кем – Юлька опять где-то пропадала, да и не Юльке же плакаться на вероломного Валечку.
Подвыпив, Стенина любила послушать, что называется, сама себя. Она говорила и сама заводилась от своих речей, смеялась своим шуткам, только наутро – и то не всегда! – догадывалась, каким несвязным и глупым был давешний разговор. Жаль, что не каждый собеседник имел смелость его прекратить. А вот чудодейственный врач, оказавшийся женщиной по имени Галина Григорьевна (убийственное для пьяного языка отчество), такую смелость имел.
