Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
Почту принесли рано – Вера сунула в сумку газету и письмо от свекрови из Питера. Почитает в такси.
Письмо оказалось длинным, непривычно радушным и откровенным. Настолько откровенным, что Вера, читая его, вздрагивала, как в юности над романом Анаис Нин [47].
Лидия Робертовна писала, что Лара вступила в тот возраст, который ей близок. «Не люблю, никогда не любила младенцев – даже Герман был мне противен, я превозмогала себя, чтобы подойти, сменить пелёнку… Мой возраст – начиная со школы, когда они уже хоть что-то понимают. Лару надо учить музыке, надеюсь, ты не будешь против, если я дам ей первые уроки? Очень важно, чтобы учитель не испортил руку, а то была у нас такая Марина Леонидовна, после которой уже и не переучишь».
В Питере свекровь теперь жила отдельно от родственников, сумела купить квартиру – наверное, благодаря проданному жилью на Бажова. Она приглашала Веру приехать с Ларой на осенние каникулы и – внимание! – оставить у неё девочку до Нового года. «Будет ходить в школу в Петербурге, я договорюсь. У меня здесь полно знакомых учителей, найдём и французского преподавателя. В любом случае, два месяца ничего не решают – можно и пропустить».
Вера призадумалась. Питер – это, конечно, неплохо, но у Лидии Робертовны чисто умозрительные представления о Ларе. И пропускать школу – немыслимо, они потом в жизни не нагонят, а бабушка за всё это время научит лишь гамму играть! Но всё же – бабушка. Родной человек. А вдруг у Лары что-нибудь волшебным образом щёлкнет – и настроится? Вдруг рядом с Лидией Робертовной дурная дочкина лень возьмёт и растает, будто её и не было?
Сейчас, во втором классе, они делали уроки каждый день по два часа – и Лара всякий раз поражала мать неспособностью запоминать элементарные вещи. В телепередаче однажды говорили, что самая короткая память в природе – у белки. Так вот, белка по сравнению с Ларой – Сократ! (Кажется, это он знал каждого из двадцати тысяч афинян в лицо и по имени.)
– Как спрягается глагол avoir? – спрашивала Вера после того, как они не меньше чем триста раз проспрягали этот проклятый глагол и устно, и письменно. Лара невинно молчала, раскрашивая ногти чернильной ручкой.
– Хотя бы скажи мне, как он переводится? Что такое «авуар»?
– Шкаф? – предполагала дочь.
– Что такое глагол? – бесилась Вера.
– Часть речи, – шипела Евгения. Она сидела на диване с книгой и всякий раз невозмутимо застывала над страницами, когда к ней поворачивалась разъярённая Стенина. Лара хохотала – довольнёхонька.
– Когда мама сердится, у неё такие красные щёки! – делилась она в школе с подружками.
Сможет ли свекровь ежедневно терпеть такие выходки? К тому же Лидию Робертовну, насколько помнила Вера, не особенно интересовал презренный быт, а Лара ещё с утра первым делом выясняла, что у нас сегодня на обед и ужин? Завтрак обсуждался накануне.
«Приедем на каникулы, а там видно будет, – решила Стенина, зная, что не сможет прожить без ненаглядного и невыносимого детёныша долгих два месяца. – Сегодня же ей напишу».
Уралмашевский дом Сарматова стоял чуть в стороне от жилого квартала – будто школьник-изгой на перемене, вдали от дружных компаний. Единственный подъезд, два в равной степени вонючих лифта, грузовой и пассажирский. Вера вошла в пассажирский, он вздрогнул, как от удивления. Стенина привыкла к этому грязному лифту, к стрельбе кнопками, к пятнам на потолке и неприличным картинкам на стенах (одна была – ни дать ни взять злобная карикатура на Веру и Валечку, а для сомневающихся имелась уточняющая подпись). Шестой, седьмой, восьмой – она вышла из лифта и позвонила в дверь.
Никто не ответил.
Вера позвонила ещё раз, чувствуя смутную тревогу, – ощущение было как невесомый ветерок, щекочущий ноги там, где заканчивались чулки. Левый, кстати, начал потихоньку сползать.
Тишина.
Вера коснулась двери и чуть не упала, по выражению мамы, «вперёд себя».
Замок был открыт, а сигнализация выключена. И свет в прихожей не горел… Тревога с каждой секундой набирала баллы, как шторм.
В квартире было тихо, лишь одна из оставшихся в живых картин – «Натюрморт с гипсовым черепом и картонным стаканчиком» какого-то современного художника – производила малоприятные звуки – череп лязгал челюстями, а из картонного стакана лилась вода, как будто протекал унитаз.
Мёртвая гитаристка и мёртвые розы встретили Веру ожидаемым молчанием. На пыльном столе темнели ровные пятна – прямоугольники разных размеров.
– Валентин Аркадьевич, ну как дела? – раздался из прихожей весёлый голос Сарматова, и Вера вдруг почувствовала жалость к нему – она током пробежала от макушки до пят, как по клавишам.
– Это я, Павел, – сказала Вера. – Кажется, нас опять обокрали.
В этот момент чулок упал – и лёг на пол смирно, как верный пёс.
Месяца через три, когда Сарматов уже почти смирился с утратой икон, а Вера – с потерей Валечки, Стениным пришло письмо. Вера думала, от свекрови, но почерк на конверте был незнакомым и отправили его из Москвы. Валечка писал, что иконы он не похитил, а вернул туда, где им место, – в храм! В какой именно, не сообщил. Веру занимали не столько иконы, сколько сам Валечка – идейный вор, церковный Робин Гуд, Винченцо Перуджа с Уралмаша… Перуджа стащил «Джоконду» из Лувра, представляя акт воровства героическим действом – шедевр итальянского мастера должен принадлежать родине! Валечка вынес иконы из чужого дома, оправдываясь тем, что они должны служить предметами культа. И оба начисто забыли о том, что как Франциск Первый, так и Сарматов честно заплатили за обладание шедеврами…
Спустя годы одна из коллекционных икон появилась в храме, где служил старый приятель Копипасты, – весёлый иеромонах любил красивые вещи, знал толк в антиквариате и увещевал прихожан не целовать по возможности эту икону, так как у неё большая ценность. (Прихожане всё равно целовали, и некоторые даже – накрашенными губами.)
Веру куда больше волновало бегство Валечки – слишком уж легко он с ней расстался. В письме об этом была всего одна строчка – неприятная, со словами «пожалел», «забыть» и «грех».
Бедный Сарматов долго пребывал в тяжком горе – первые дни лежал в нём неподвижно, как в ванне. Устроил скандал охранному агентству, даже подозревал Веру – та обижалась, пока не вспомнила, при каких они познакомились обстоятельствах.
Павел Тимофеевич отвёз самые ценные экспонаты в Сейф-банк, который только что открыли в районе Втузгородка. «Точки» опустели, выцветшие пятна на обоях складывались в неизвестные письмена, пытавшиеся предупредить Веру о новой беде. Мышь дёргала крыльями, но Стенина не собиралась её слушать.
«Я ещё и от прежних бед не оправилась, – думала она, – может, не надо вываливать на меня всё разом?»
Вопрос был адресован на самый верх, но ответа не было. Было только молчание – как на поддельной картине.
Глава двадцать девятая
Способность и потребность завидовать являются неотъемлемыми свойствами человека.
Гельмут Шёк
Справа на обочине стояли машины экономных водителей – с недавних пор за парковку в аэропорту нужно было платить, и многие дожидались звонка от прилетевших пассажиров на трассе. Юлька считать копейки не любила и всякий раз, возвращаясь из Парижа, устраивала водителю Ереваныча сцену. Ей хотелось, чтобы Марат встречал её в зале прибытия, а не мчался откуда-то по звонку.
– Что, так трудно заехать под шлагбаум? – сердилась она, вручая водителю чемодан и хлопая дверцей. Марат с барыней не спорил, но чувствовал свою правоту так же ясно, как резкий запах её духов. Человеку, привыкшему к экономии, трудно тратить деньги впустую – даже те, которые вернут.
Юлька открыла окно джипа, дотянулась до кнопки – автомат послушно выплюнул парковочную карту. Неподалёку от входа нашлось свободное место, и она заняла его с радостью захватчика.
