Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

— Завтра костёр, — сказал Юрка, поглаживая Володин живот сквозь рубашку. — Ты это вообще понимаешь? Завтра мы увидимся в последний раз! Может быть, даже в самый последний раз в жизни!

Володя хмуро посмотрел сперва на его руку, затем Юрке в лицо. Тот понял его недовольство:

— Ладно, как скажешь, я уберу руку! Но знаешь что? Я оставил в «Ласточке» так много, что не сосчитать. Да я оставил тут половину себя! И когда я вернусь домой, больше всего на свете буду жалеть о том, что убрал руку. И не говори, что это ради меня! Что это во благо и я буду благодарен, что ничего не было, и что ты будешь благодарен, что ничего не было. Ты же сам в это не веришь!

Володя вспыхнул:

— Да конечно я в это не верю!

Оказалось, он не успокоился — только делал вид, а на самом деле, видимо, опять о чём-то раздумывал и теперь вылил на Юрку все свои мысли разом:

— Ты говоришь про какое-то «завтра», а посмотри на время — уже пятница наступила. Костёр уже сегодня. Сегодня — конец. Как только мы разъедемся, я на стену полезу от тоски… — он прерывисто выдохнул: — Юра, но пойми же ты меня! Я так запутался, так устал от сомнений и метаний! Бросить бы всё, как сказал, пойти и вылечиться. Но только решусь, как снова швыряет в крайность — я больше всего на свете не хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, заканчивалось! Потом думаю о тебе и снова боюсь — не хочу, чтобы с тобой произошло то же самое…

Юрка прервал его:

— Поздно боишься, оно ведь уже произошло! По-другому, конечно, не как у тебя, но всё-таки. Сто раз тебе говорил, уже не знаю, какие ещё нужны слова. Володя, если бы не ты, я бы не начал снова играть! Музыка вернулась именно благодаря тебе! Добро и смысл вернулись, и это значит, что ты не можешь быть злом. И сегодня никакой не конец, если ты сам этого не захочешь. Володя, ведь я — не брат. И со мной по-другому будет. Я понимаю тебя, и я… я люблю тебя. И не из книжек теперь знаю, как это трудно — стать первыми друг для друга и как тяжело ими быть. Зато оставаться — проще простого. Давай сделаем так, чтобы ими остаться? Мы ведь в первую очередь друзья, и я не предам тебя и не брошу. Буду писать и поддерживать.

Пока Юрка говорил, Володя смотрел на него не моргая. В его глазах читалось, что он очень хочет верить этим словам, хочет верить, что всё у них получится.

— Я тоже буду тебе писать! — наконец улыбнулся он. — Ни одного письма не пропущу. Буду два раза в неделю писать или даже чаще и даже без поводов.

— Вот видишь! Эти разговоры — правильные.

— Твоя правда, — Володя усмехнулся: — Лезть на стену хочется уже не так отчаянно…

Юрка совершенно замёрз и, чтобы согреться, вытянул покрывшиеся гусиной кожей ноги и принялся их растирать.

— Кстати! — вспомнил он. — Неужели Чайковский в своем дневнике тоже писал, что этих педерастов нужно истреблять?

— Нет, — хмыкнул Володя. — Он как раз-таки им и был. Тогда за это в тюрьму не сажали, но он тоже от этого мучился. Называл это чувство «Z» и писал…

— Вот видишь! — перебил Юрка, чтобы не дать Володе снова пуститься в разговоры про страдания и мучения. — А он войн не развязывал. Наоборот, он был гением, — Юрка хотел воскликнуть на слове «гением», но клацнул зубами от холода и поёжился.

Володя, конечно, заметил, что Юрка замёрз, и принялся стягивать с себя куртку, видимо, собираясь накрыть ею Юрку, но тот помешал:

— Лучше потереть.

Володя кивнул и положил руки на его лодыжки. Какие тёплые у него оказались ладони — будто бы совсем не холодно вокруг! Володя принялся растирать ему ноги. Юрка чувствовал, как по телу расходится тепло, не простое, а то самое тепло, Володино. От наслаждения он прикрыл глаза и не заметил, как Володя наклонился вперёд, но почувствовал жар на коленке. Она так замерзла, что губы Володи на ней казались обжигающе горячими.

Уставившись на Володю, Юрка замер, не смея даже шелохнуться. А тот, перехватив его взгляд, улыбнулся, медленно выдохнул ртом, обдав новой порцией жара Юркину кожу, и потянулся с поцелуем к другой коленке.

Юрка не выдержал — положил руки ему на плечи, потянул на себя, попросил:

— Поцелуй меня. По-взрослому. Как в лодке.

— Юра, не нужно… Не буди во мне… это. У тебя и без поцелуев слишком хорошо получается меня будоражить, я потом по полночи не сплю. Я не хочу опять распускать руки и раскаиваться.

— А я хочу! И ты сам… будишь, целуешь меня тут… в коленки!

Володя сокрушенно покачал головой:

— Да, прости, я не хотел… Боже, я ведь совращаю даже самое невинное…

— Хватит винить во всем себя! — взорвался Юрка. — Ты постоянно взваливаешь на себя ответственность и вину, которой нет! Разве плохо то, что мы делаем? Разве кому-нибудь это вредит?

— Нет, но Маша может рассказать.

— О чем? Она же даже не знает, где мы сейчас. Дрыхнет там в отряде, видит десятый сон. Слушай, я не хочу из-за неё портить последний день. Володь, он же последний! А вдруг мы больше никогда не увидимся? Вдруг и правда…

— И всё равно не надо. — Володя прижал Юркину голову к плечу. — Это выльется в… в неприличное. А я несу за тебя ответственность.

— Да ёшкин дрын! Вот прямо сейчас ничего тебе не скажу, пойду и совершу что-нибудь плохое, какой-нибудь акт вандализма. И что тогда? Володя, хватит носиться со мной как с маленьким.

— Давай хотя бы не сейчас, ладно? Я еле заснул тогда, после лодки. Завтра рано вставать, а мы и так засиделись уже.

— Ну так завтра уже наступило, — улыбнулся Юрка.

Он согрелся, а Володя притих. Видимо, опять поглощенный какими-то новыми переживаниями. Но Юрка не противился. Он хотел только одного — вот бы Володя положил голову ему на грудь, а тогда пусть думает себе сколько угодно, слушая стук Юркиного сердца.

Они снова обнялись, и Юрка превратил своё желание в реальность — он привлёк Володю к себе и прижал его голову к своей груди. Дужка очков больно давила на кожу, и Юрка, не спросив, стянул их с Володиного носа. Володя не сказал ни слова против, только положил себе на голову Юркину руку, как уже делал когда-то под ивой, чтобы тот его погладил. И Юрка не смог ему отказать.

Дождь стихал, и в перезвоне капель вдруг послышалось резкое «Юра, убери руку! Да не эту, другую! Ну не сейчас».

В прорехах серых туч на востоке забрезжили полосы рассвета. Пора было уходить, но расцепить объятия или оторваться друг от друга хотя бы на несколько секунд было слишком трудно, почти невозможно. Прощаясь, они много и часто целовались — в губы, но не так, как в лодке, не по-взрослому.

Плюнув на осторожность, ушли вместе. Но, добравшись до перекрёстка аллеи пионеров-героев с тропинкой на новые корпуса, Володя спохватился — забыл выбросить газеты, которые расстелил, чтобы скрыть следы их присутствия. Он пожал Юрке руку и повернул обратно.

Юрка всё ещё немного сердился на него: за то, что не поцеловал, за то, что запретил трогать живот, за то, что… много за что рассердился. Проще сказать, сердился вообще за всё.

Топая по лужам к своему отряду, он вспомнил свою последнюю угрозу, мол, пойдёт, никому ничего не сказав, совершит акт вандализма. Остановился, огляделся — убедился, что вокруг никого, — и бросился обратно к перекрёстку, где они расстались с Володей. Он вспомнил, что в кармане его шорт всё ещё лежал мел.

Перекрёсток аллеи пионеров-героев был уложен свежей плиткой и образовывал ровный квадрат, будто специально созданный для того, чтобы стать холстом. Юрка прикинул, что написать. Может быть, как в беседке романтиков две буквы их имен и год? Нет, такое писать было слишком рискованно. Понятно, что под «В» может скрываться и Витя, и Валя, и Валера, и кто угодно другой, а под «Ю» не Юра, а Юля. К тому же стихающий дождь вряд ли успеет смыть мел к подъёму. А если не смоет и если об их с Володей отсутствии все-таки узнает Маша, дело примет плохой оборот. Нет, писать буквы их имен было нельзя. Да и зачем две буквы? Вот, например, «Ю» Юрке никогда не нравилась — какая-то палка с нелепым кружком, другое дело «В»…