Сломленная - де Бовуар Симона

– Пожалуйста, детка, не делай так больше.

Сейчас он снова стал таким, как раньше. Это был прежний Андре. Но обида все еще разрывала мне сердце. У меня задрожали губы. Пожалуй, лучше всего сейчас замереть, уйти в себя, исчезнуть в темной пропасти ночного одиночества. Или все-таки схватиться за протянутую руку? Он говорил тем ровным, спокойным голосом, который так нравится мне. Он признал, что был не прав. Он говорил с Филиппом для моего же блага. Он понимал, что мы серьезно поссорились, и решил вмешаться сразу, пока наша ссора не зашла слишком далеко.

– Ты всегда была оптимисткой. Я просто не мог смотреть на твои терзания! Я понимаю, что задел твои чувства. Но ведь мы не чужие друг другу. Ты же не будешь вечно обижаться на меня.

Я слабо улыбнулась. Он подошел и обнял меня за плечи. Прижавшись к нему, я тихонько заплакала. По щекам катились теплые слезы, согревающие мою замерзшую душу. Самое тяжкое испытание – ненавидеть любимого человека.

– Знаешь, почему я тебе солгал? – спросил он меня позднее. – Потому что я старею. Я знал, что, если скажу тебе правду, будет скандал. В молодости я бы воспринял это спокойно, а теперь сама мысль о ссоре мне неприятна. И я пошел по пути наименьшего сопротивления.

– Значит, ты теперь все время будешь меня обманывать?

– Нет, обещаю тебе. А с Филиппом мы будем встречаться лишь изредка. Нам с ним не о чем говорить.

– Ты говоришь, что устаешь от ссор, но вчера вечером ты задал мне хорошую взбучку.

– Терпеть не могу, когда ты выносишь мне мозг. Уж лучше поорать друг на друга.

Я улыбнулась:

– Возможно, ты прав. Нам нужно было объясниться.

Он обнял меня за плечи.

– И мы это сделали, так? Ты больше не злишься на меня?

– Нет, конечно. Забудем об этой истории.

И все закончилось, мы помирились. Но были ли мы полностью откровенны друг с другом? По крайней мере, я рассказала ему не все. В глубине души мне было неприятно, что Андре воспринимает свою старость как должное. Надо бы поговорить с ним об этом, но позже, когда эта история окончательно забудется. Все-таки почему он так поступил? Возможно, у него были какие-то скрытые мотивы? Неужели он всерьез упрекал меня в чрезмерной принципиальности? Мы быстро помирились, и эта ссора не успела повлиять на наши отношения. Но возможно, что-то изменилось еще раньше, незаметно для меня?

«Что-то изменилось», – подумала я, когда мы гнали по автостраде со скоростью сто сорок километров в час. Я сидела рядом с Андре. Мы оба видели одну и ту же дорогу, одно и то же небо, но нас словно разделяла невидимая стена. Понимал ли он это? Скорее всего, да. Когда он предложил мне эту поездку, то просто надеялся, что, вспомнив прошлое, я снова стану к нему благосклонна; но эта поездка была не похожа на наши прошлые путешествия, потому что и Андре никакой радости не испытывал. Мне бы стоило благодарить его за доброту, но я расстроилась из-за его безразличия. Я так хорошо чувствовала его нежелание ехать, что едва не отказалась от этой затеи, но он совершенно точно воспринял бы мой отказ как затаенную обиду. Что случилось? Мы и раньше ссорились, но по серьезным поводам, например, из-за образования Филиппа. Это были крупные конфликты. Мы разрешали их жестко, но быстро и окончательно. В этот раз все было как в тумане, как дым без огня. И за два дня, из-за нашей непоследовательности, этот дым так и не рассеялся. Надо сказать, что наши ссоры часто заканчивались бурным примирением в одной постели; глупые обиды сгорали в огне желания, страсти, наслаждения. Мы с большой радостью заново открывали друг друга. Но сейчас этот вид примирения нам был недоступен. Я посмотрела на указатель, широко раскрыв глаза от удивления:

– Как? Это Мийи? Уже? Мы выехали двадцать минут назад.

– Вовремя успели, – ответил Андре.

Мийи. Я до сих пор помню, как мать возила нас к бабушке! В то время это была настоящая деревня с огромными полями золотистой пшеницы, в которой мы прятались и собирали маки. Сейчас бывшая деревушка стала полноценным пригородом Парижа и была ближе к нему, чем Нейи или Отей во времена Бальзака.

Андре с трудом припарковал машину; сегодня, в базарный день, здесь было полно машин и пешеходов. Я узнала старый павильон рынка, отель «Львиный двор», дома с выцветшей черепицей. Но площадь полностью преобразилась: повсюду шла бойкая торговля. От старых деревенских ярмарок, вольно раскинувшихся под открытым небом, не осталось и следа. Их заменили магазины «Монопри» и «Инно», где продавались пластиковая посуда, игрушки, носки и чулки, консервы в жестяных банках, парфюмерия и даже украшения. Сверкал стеклянными дверями и зеркальными стенами большой книжный магазин, заполненный новыми книгами и глянцевыми журналами. А вместо бабушкиного дома, некогда стоявшего на краю деревни, высилась многоквартирная пятиэтажка.

– Может, выпьем?

– О нет, – отказалась я. – Мийи уже никогда не будет прежним.

Андре тоже не будет прежним. А я?

– Невероятно: мы добрались до Мийи за двадцать минут, – сказала я, когда мы снова сели в машину. – Только это уже не Мийи.

– Ты права. Это чудесно и одновременно мучительно: видеть, как мир меняется у тебя на глазах.

Я задумалась над его словами:

– Ты снова сочтешь меня неисправимой оптимисткой, но все-таки это, скорее, чудесно.

– Согласен. Самое печальное в старости – не изменение мира, а перемены внутри нас.

– Ты не прав. Эти перемены порой идут нам на благо.

– Вреда от них гораздо больше, чем пользы. Если честно, вообще не понимаю, какие здесь плюсы. Объяснишь?

– Хорошо, когда все осталось в прошлом.

– И можно думать о смерти? Нет. Ты сама понимаешь, о чем говоришь?

– Ты помнишь о прошлом. И острее воспринимаешь настоящее.

– Допустим. А что еще?

– Мы более интеллектуальны и лучше разбираемся в некоторых вопросах, но, конечно, мы многое забываем. Даже забытые факты и события навсегда остаются с нами.

– У тебя, может быть, и так. А я становлюсь все более невежественным, кроме своей профессии. Например, чтобы выучить квантовую физику, мне придется вернуться в университет и снова стать студентом.

– И ты легко справишься с этой задачей.

– Да, я уже думал об этом.

– Интересно, – задумалась я. – Мы согласны во всем, кроме одного: не понимаю, чего не хватает зрелому человеку.

Он улыбнулся:

– Молодости.

– Сама по себе она не приносит пользы.

– Молодость – это то, что итальянцы красиво называют выносливостью. Это огонь, дающий силу любить и творить. Когда он гаснет, человек теряет все.

Он говорил так пылко, что мне не хотелось обвинять его в излишней самоуверенности. Вдруг я увидела в нем что-то такое, о чем и не подозревала. Что-то, о чем я старалась не думать раньше, и это пугало меня. Возможно, именно поэтому мы не могли полностью сблизиться.

– Ни за что не поверю, что ты не можешь больше творить, – сказала я.

– Башляр писал: «Великие ученые приносят пользу в молодости и вредят в старости». А я тоже считаюсь ученым. Значит, сейчас для меня главное – никому не навредить.

Я промолчала. Возможно, он не прав, но он искренне верил в свои слова, поэтому возражать не было смысла. Я понимала, что его часто раздражал мой оптимизм – он считал, что я просто пытаюсь бежать от проблем. Но что я могла поделать? У меня не было сил ему возражать. Поэтому я выбрала молчание. До Шампо мы ехали молча.

– Этот неф очень красив, – сказал Андре, когда мы вошли в церковь. – Очень похож на тот, что мы видели в Сансе, но выглядит более пропорциональным.

– Да, прекрасная архитектура. К сожалению, я не помню, что было в Сансе.

– Такое же чередование одинарных и двойных колонн.

– У тебя прекрасная память!

Мы внимательно осмотрели неф, хоры и трансепт. Коллегиальная церковь была ничуть не хуже Акрополя, но настроение у меня было уже не то, что раньше, когда мы колесили по Иль-де-Франс на своей старой колымаге. Сейчас мы оба были не в духе. Меня не интересовали ни резные капители, ни монашеские кресла, которые раньше нас так забавляли.