Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
– С Новым годом! – сказал Путин.
– С Новым годом! – закричали девочки и наперегонки бросились к ёлке. Евгения нашла шоколадку от старшей Стениной и сертификат в книжный магазин от Веры (дома девочку ждали куда более впечатляющие дары от матери и Ереваныча). Бабушка получила рисунок с Дедом Морозом и тапочки, фасон которых в деталях обсуждался с Верой не одну неделю. Лара обнаружила листок с планом, который привел её к коробке с компьютером, а в перспективе – к полной деградации. Веру ждали конверт с деньгами от мамы, бисерная фенечка от Евгении и картинка будто бы от Лары – но на самом деле тоже от Евгении, почему-то изобразившей акулу. Эта акула широко раскрыла пасть, и на зубах её красовались буквы – «С Новым годом!» Отличное получилось поздравление.
– Тётя Вера, а теперь посмотри мамину картину, – предложила Евгения.
Вера сняла обёртку и ударилась взглядом о Юлькино художество – как будто попыталась пройти сквозь чисто вымытую стеклянную дверь, что нередко случалось в доме Ереваныча.
Она ожидала чего угодно: обёрточная бумага могла скрывать псевдогреческий пейзаж вроде тех, которые рисуют взрослые на курсах «Живопись маслом для всех». Это мог быть букет цветов – сирень или маки, возможно, дерево в лесу или котёнок, играющий с клубком. Вера полагала, что Юлькины возможности в живописи будут ограничены этой незатейливой тематикой, как холст – рамой. Но мышь завыла, как ветер в каминной трубе (Ереваныч ненавидел этот вой – и добился-таки, чтобы каменщики разобрали камин, сложив его заново). Мышь выла, причитая, что Копипаста – прирождённый художник, а будущий эксперт В. В. Стенина не находила слов, чтобы с этим поспорить.
– Тебе нравится? – с надеждой спросила Евгения, поправляя очки. Ей было очень важно, чтобы Вера осталась довольна подарком – ребёнку ведь не объяснишь, что радость от обладания этой картиной Вера не задумываясь променяла бы на счастье не видеть её. Ребёнок – пусть даже такой умный, как Евгения, – никогда не поймёт, как тяжело видеть перед собой свидетельства чужого успеха – особенно если самой не перепало и крошки.
Вслух Вера сказала:
– Конечно, очень нравится!
– Слава богу, а то мама говорила Ереванычу, что ты, наверное, будешь смеяться.
– Ничего смешного здесь нет, – пошутила Стенина. Делала она это с большим усилием – мышь сидела в горле и царапалась гадкими лапками, пытаясь дотянуться до языка.
– Расскажи ей, что ты на самом деле видишь! – советовала зависть, но Евгения успела выбежать из комнаты, так как Лара вопила, что не может подключить клавиатуру. Старшая Стенина уже спала, лёжа на диване перед телевизором – её нахмуренное лицо резко контрастировало с ядрёным весельем экрана. Вера выключила свет и телевизор, велела девочкам не засиживаться допоздна – и ушла к себе в комнату, забрав картину.
От неё все ещё немного пахло свежей краской – как в доме Ереваныча, где вечно тлел какой-нибудь ремонт…
В те дни Стенина была так поглощена дипломом – не столько самой этой работой, сколько возможностями, которые она перед нею откроет, – что забросила своё излюбленное развлечение – мысленные выставки. В первый же час нового года – хорошенькое начало, однако! – она вдруг поймала себя на том, что подбирает один за другим автопортреты разных эпох и развешивает их в длинном помещении, похожем на поезд парижского метро.
Сначала на стене появился, конечно же, Дюрер в шапочке, с невинным взглядом. Потом – раздражённый Жак-Луи Давид, который будто сам на себя сердился, что его оторвали от дела, чтобы нарисовать… самого себя. Следом явилась целая череда Рембрандтов – от юного весёлого безобразника до печального, но всё равно при этом светлого старика. Никакой хронологии и чистоты жанра – автопортреты всплывали в памяти один за другим. Вот свежая, как раннее утро, Зинаида Серебрякова расчёсывает волосы перед зеркалом и не догадывается о том, какое невесёлое ждёт её будущее. Вот маленькие автопортреты бедняжки Фриды Кало, такие яркие и страшные, что глазам и душе одинаково больно смотреть. Вот Эжен Делакруа – слишком рафинированный для своих буйных полотен. Вот обожаемый Верой Николя Пуссен – уставший мастер, чем-то неуловимо напоминающий Валечку. Вот автопортрет Казимира Малевича, угадать в котором черты Малевича мог бы, вероятно, только сам автор – даже с «Чёрным квадратом» у них куда больше общего. Вот работы Бори Б. – с котом, шахматами и Верой Стениной. И вот, наконец, Юлькин подарок – потому что это тоже был автопортрет. Да какой!
Рядовой искусствовед чаще всего рассуждает о сюжете картины, но не о её композиции, ритме или динамике. Прыгает от штампа к штампу: «Важное место среди работ Хогарта [58] занимает «Девушка с креветками». Глубокий анализ произведения искусства – Вера знала это по собственному опыту – не может ограничиваться сюжетом. А как же пространство, пластика, линии?.. Но сегодняшней арт-критике не хватает, как ни странно, ещё и пристрастности, непосредственности чувств.
Говорят, что Гейне плакал от восторга перед «Сикстинской мадонной» – одной из самых переслащённых картин Рафаэля, успех которой может быть объяснён в пяти словах: «Потому что она нравится всем». Точно так же всем нравится Мона Лиза – «Модна Лиза», как назвала её однажды Лара, сохранившая своё трогательное косноязычие чуть ли не до совершеннолетия. Русский вариант картины для всех – «Неизвестная» Крамского, портрет высокомерной красавицы, которой, по мнению Стениной, подходило имя Татьяна – не меньше, чем шляпка и коляска. Но как же это скучно – признаваться в любви и без того признанным, насмерть залюбленным публикой работам! И как сложно бывает сказать себе – не говоря уже об окружающих! – правду о том, что тебе не нравится проверенный веками шедевр.
Давным-давно, на абитуре, Вера познакомилась с двумя мальчиками, которые тоже поступили на факультет искусствоведения – но, как чаще всего случается с гуманитарными мальчиками, исчезли ко второму курсу. Один из них по фамилии Феклистов впоследствии ненадолго всплыл, успев сообщить Вере, что живёт в Нижнем Тагиле и в сезон работает Дедом Морозом по вызову. В далёкое время совместной учебы Феклистов, помнится, любил смущать преподавателей – и однокурсников, и среди них Веру, – тем, что отрицал всеми признанные авторитеты и злостно критиковал великие картины. Констебл казался ему слишком тёмным, Пуссен – скучным, Бронзино – непристойным, Жерико – надуманным…
– Что же вам нравится, Феклистов? – спросила его однажды преподавательница. Феклистов гордо ответствовал: актуальное искусство!
Тогда Вера была ещё слишком молода, мало что понимала в искусстве и совсем ничего – в людях. Она уважительно молчала, слушая, как дерзкий Феклистов разглагольствует об инсталляциях и творчестве за рамками ремесла. Спустя годы все мы готовы дать ответ, который не смогли найти раньше, – жаль, что никто не спешит заново задавать нам вопросы. Вот и Веру, сидящую в спальне с Юлькиной картиной в руках, уже не спрашивали о том, какое искусство можно считать подлинным, – но если вдруг спросили бы, она знала, что ответить.
Настоящее искусство не нуждается в дополнительных пояснениях – оно с лёгкостью обходится без слов вообще. Чем больше буклетов с толкованиями, критических статей и искусствоведческих догадок сопровождает выставку – тем хуже для художника и тем более для зрителя (впрочем, кто из современных художников, будучи в здравом уме, принимает в расчёт каких-то там зрителей, а также читателей и слушателей?). Так считала Стенина, но у неё были дополнительные преимущества, в существование которых никто не поверил бы: Вера знала, что плохие картины молчат точно так же, как поддельные – то есть они, конечно, могут подавать признаки жизни, но сказать им нечего, как безъязыкому туристу среди аборигенов.
Юлькин автопортрет начал болтать сразу же, лишь только они остались с Верой наедине:
– Видишь, что мы с тобой похожи? Да не в жизни, бог с тобой, а на портрете. Понимаешь, Верка, я нарисовала нечто среднее между нами – если бы у нас был ребёнок, господи, какую чушь я горожу, он выглядел бы как эта девушка, правда?
