Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
Вера смогла бы догадаться и без подсказок – действительно, девушка на портрете была так же красива, как Копипаста, но взгляд у неё был мрачный, веро-стенинский. Она позировала, сидя за пустым мольбертом и просунув голову сквозь рамку, так что всё это напоминало комнатную казнь – пустой мольберт всегда похож на гильотину. Но это ничего не значило бы, не будь портрет написан столь совершенно, ясно, мастерски. В нем соединилось всё: любимая Юлькина геометрия, неожиданно смелая палитра, чётко выстроенная композиция… Не «trait pour trait» в первоначальном смысле слова – «черта в черту», а что-то совсем другое, свежее…
– Назови хотя бы одну известную художницу, – вдруг вспомнились Герины слова, и внутри поднялась, как рвота, мощнейшая волна зависти. Мышь бесновалась точно фурия, да это была уже никакая и не мышь – а настоящий демон, достигший, наконец, своих истинных размеров. Он запросто мог опрокинуть Веру и размазать её по полу, но вместо этого шептал горячо и влажно:
– Зачем ты живёшь, Стенина? Зачем всё это нужно, если Юлька получает то, о чём мечтала ты? Красота, любовь, умный ребёнок, счастье, деньги, брак, а теперь ещё и талант… Ты правда хочешь знать, что будет дальше?
Лицо Веры было мокрым от зловонных капель, падавших из пасти демона, – он дышал ей в лицо, крепко схватив за плечи когтистыми лапами. Глаза зелёные, как светофорные сигналы. Вера не могла вырваться из этих объятий и кричать не могла – потому что горло сдавило как обручем. Единственное, на что её хватило, – бросить подаренный холст за шкаф.
– Ай! – взвизгнула Юлька-с-портрета. – Зачем ты это сделала?
Происходящее напоминало какой-нибудь из Лариных комиксов, где персонажи общаются друг с другом при помощи криков и тумаков. Вера переводила дыхание, глядя в окно – в доме напротив люди праздновали Новый год. Демон уменьшился до размера летучей мыши, но горло по-прежнему крепко сжимал стальной обруч.
– Ты никогда не скажешь ей, что она отличный художник, – ворчливо заявила мышь, но Вера просипела в ответ неожиданное обещание:
– Скажу.
Глава тридцать восьмая
А я всегда предпочитаю оставаться трезвой. Я должна быть трезвой. Гораздо более увлекательно быть трезвой, быть точной, сосредоточенной и трезвой.
Гертруда Стайн
Евгения была убеждена в том, что единственный способ победить хаос – это признать за ним право на существование и только потом пытаться упорядочить терпеливыми и последовательными действиями. Хаос тоже имеет свои законы – Евгения знала это, потому что выросла в царстве хаоса, а мама была его королевой. И сама же была своими подданными, любимым народом – миллионом разных Юль. Только приспособишься к одной системе, как её вдруг тут же отменяли – на смену шли новые правила, законы и порядки. Мама и сама менялась следом – раньше Евгения удивлялась, почему её не узнают на улице старые знакомые, а потом поняла: это была каждый раз совсем другая женщина. «То в виде девочки, то в образе старушки». То она курит двадцать сигарет в день, то записывается в тренажёрный зал. То кофточки вяжет – лицевая, накид, лицевая, – то пьёт на скамейке пиво с бомжами. Одному бомжу мама даже подарила свой старый мобильник – нашла на дне сумки. (Там много чего можно было найти – и, разбирая сумку, мама становилась похожа на шимпанзе: находила расчёску – причёсывалась, натыкалась на конфетку – съедала.) Восхищалась, какие у этого бомжа необыкновенно красивые глаза – фиалковые! Бывший архитектор, интереснейший человек, такая судьба – а через пять минут всё напрочь забыто и даже не рассказано до конца.
Мама – надменная красавица, не замечающая никого вокруг себя. Но если эта красавица вдруг увидит сумасшедшую старуху, которая, потерявшись, бредёт по улице – тут же остановится и будет подтягивать старухины панталоны, потому что они сползли до колен. А потом вызовет ей «Скорую» или даже приведёт домой ужинать. Евгения любила мать, но всегда ужасно её стеснялась. Вот, например, в трамвае кто-то матюгнулся – слегка, вполноги. Мама тут же, громко, на весь салон: «Молодые люди! Нельзя ли потише – здесь дети!» Дети – это они с Ларой едут в зоопарк, где у входа уже стоит с двумя шариками из фольги в руках тётя Вера Стенина. Вечная, как Эйфелева башня.
Тогда же, в трамвае, посрамив матерщинника, мама углядела у какой-то девушки ниточку в разрезе юбки – и по доброте душевной дернула её, порвав бедняжке наряд. Евгения вывалилась из вагона с такими красными щеками, какие у других детей бывают только на морозе. И вместо жёлтого медведя в клетке (на ней было написано – явно по ошибке – «белый медведь») маленькая Евгения долго видела перед собой расстроенную девушку в рваной юбке и маму, которая извинялась и совала ей деньги. Мама забыла об этом, когда они не дошли ещё даже до бурых мишек – она была рекордсменом в спорте по забыванию на время.
Мишки тёмные и плохо пахнут, шерсть у них как будто вымазана чем-то сладким и липким. Хочется верить, что мёдом. Лара обожает медведей, но совсем недавно узнала, что медведи, оказывается, не ходят на задних лапах, как на иллюстрациях к русским сказкам, и не носят синих штанишек с жилетками. Было большое горе.
Тётя Вера слушает маму, поджав губы – а они у неё от природы не тонкие, красивые, хотя и не такие красивые, как у мамы: «У вас чёткий лук Купидона», – лебезят косметологи. Вот и сейчас тётя Вера наверняка поджимает губы и, как считает взрослая Лара, деньги. У Лары множество претензий к родительнице.
Лара никогда не понимала, как ей повезло. В детстве Евгения поменялась бы с ней местами, не раздумывая.
…Вечером накануне вылета она ещё раз проверила вещи в чемодане – как шутил Джон, уже притуманившийся в воспоминаниях: «Всё забыли, ничего не взяли?» Борьба с хаосом шла по всем направлениям – упустишь мелочь, пожнёшь беспокойство.
Собрано всё идеально, решила Евгения. Профессионально! Мама с третьего класса отправляла её в детские лагеря, Ереваныч после девятого отослал учиться во Францию. Тётя Вера хотела пристроить с ней вместе Лару, но Лара не пожелала жить с незнакомыми людьми в чужой стране. Ну и что, подумаешь, Франция, это не моя мечта, а твоя. А моя мечта – что ты отстанешь от меня когда-нибудь со своей Францией. Сказала не поеду, и всё. И, нервно, к холодильнику – за утешением.
Евгению утешало всегда только одно – порядок. В нём скрывалась надежда на лучшее, в нём – да ещё разве что в материнстве, но это пока умозрительно – был смысл жизни.
А чемодан был собран идеально, потому что Евгения вникала во все тонкости. Балетки, без которых в Екатеринбурге не обойтись. Внутри каждой – носки и тюбики с кремами. Свитеры сложены так, что не будет ни одной складочки. Сыр для Ереваныча. Подарок маме – шёлковая пижама – хранится внутри кремовой керамической вазы, купленной в Шотландии в октябре. Ваза очень красивая, Евгения надеялась, что тёте Вере понравится.
Евгения завела будильник на пять утра, потом вспомнила, что две станции метро завтра будут закрыты и ей придётся пересаживаться на «эруэр» с другой ветки. Парижские автобусы она так и не полюбила, спускалась вместе с туристами в метро. Будильник на четыре тридцать – так будет вернее. И лучше переложить пижаму с вазой в портфель, который возьмёт с собой в самолёт – там же лежал планшетник (по-французски «таблетт» – как таблетка!) для Лары.
Утренний Париж – пусть и серый, февральский, с мельчайшим манным снегом – прекрасен. Евгения любила Париж даже в такой день – когда утром птичка капнет на плечо, а вечером вступишь уже ногой, для разнообразия, в собачье. Пусть в квартире холодно (так и тянет развесить по стенам гобелены, любимых тёти-Вериных дам с единорогами), и метро бастует, и очередь в Гран-Пале на выставку Эдварда Хоппера [59] такая, как на старых советских фотографиях – в польский магазин «Ванда» в Москве. Тётя Вера как-то убивалась там в очереди за лаком для ногтей – потом подарила флакон маме, а та – своему гинекологу. Цвет был вполне себе гинекологический – мясной, с блеском.
