Но разумеется, публика, затаив дыхание, ждала выхода Мэри, которая появилась – для возбуждения аппетита – после антракта, ближе к концу представления. И Мэри была потрясающа. Фактически никакая превосходная степень в описании ее не была бы преувеличением. Ее изумительную фигуру обтягивало трико. Сначала она с игривым лукавством спела куплеты: «Боюсь домой идти я в темноте». И ах! – каждый мужчина в зрительном зале жаждал успокоить Мэри. Потом она исполнила песенку о французской леди, таинственным образом подхватившей один коварный недуг, по-французски embonpoint [923]. «Ам-бон-пом, – пела Мэри, и каждый раз, повторяя этот рефрен, она подмигивала, покачивала бедрами и нарочно прибавляла: – Фу-фу». «Ам-бон-пом… бон-пом… фу-фу».
Это было умопомрачительно. Мэри то вертелась на сцене, то расхаживала с важным видом, принимая разные позы. Искусными руками совершала предполагающие полноту волнообразные движения вокруг икр, вокруг груди, вокруг более интимных, чем грудь, мест. И одновременно с барабанной дробью раздавался громкий уморительный возглас: «Ам-бон-пом» – и вместе со звоном тарелок: «Фу-фу».
Весь театр заходился смехом. Снаружи, в городе, устало лязгали по рельсам трамваи, на углах стояли хмурые полицейские, мужья били жен, рождались – да, рождались дети. Но внутри, в театре, центром вселенной была Мэри, возлюбленная каждого мужчины в зрительном зале, для Люси – сестра по духу.
По щекам Люси катились слезы, она в восторге схватила Питера за руку.
– О Питер! – задыхаясь, прошептала она. – Она… она великолепна!
Ослабев от смеха, он еле слышно пробормотал:
– Фу-фу.
Изнемогая от смеха, она знаками показывала, что сейчас умрет.
– Я… я… – задыхалась она. – Я… – Но была не в силах что-то произнести.
– Ам-бон-пом, – спела Мэри в последний, сотый раз.
И зал восторженно грянул в ответ:
– Фу-фу!
Но кульминация еще не наступила, ибо, доведя зрителей до изнеможения, Мэри принялась, образно говоря, подавлять их своим талантом. Снова появившись перед публикой в образе женщины, впавшей в похмельное безумие, она спела под конец: «Я развалина, с которой Кромвель обошелся так грубо». Развалина – Мэри, грациозная Мэри, и Кромвель, вы же слышали об Оливере Кромвеле, – о-о, это было уж слишком!
Такого никто не мог вынести. Крепкие мужчины рыдали от хохота. На Питера напала икота, а Люси – Люси откинулась в кресле, не сдерживая слез радости, бежавших по ее щекам.
Обессилев от смеха, Люси смотрела на последний выход Мэри сквозь пелену восторга. Они оба, мать и сын, были так переполнены эмоциями, что почти не увидели завершающий сюжет «Сестра юнги» в биоскопе. Они с трудом выстояли при исполнении «Боже, храни короля». О, редкое, восхитительное и чарующее наслаждение!
Они вышли из душного театра на прохладную улицу, где уже собралась очередь на второе представление.
– Только подумай, что им придется вновь пройти через все это, – с сочувствием вспоминая Атлето и Анджело, сказала Люси, немного успокоившись. – Но, ах, Питер, как это было великолепно!
– Им за это платят. Деньги – вот что заставляет колеса вертеться.
Он остановился, чтобы купить газету у орущего мальчишки-газетчика, потом на углу властным жестом махнул желтому трамваю. Трамвай с протестующим скрежетом повиновался.
– Наверх? – бросил Питер через плечо, когда они сели в трамвай.
Люси кивнула. По пути домой сын усердно читал газету. Она сидела рядом с ним, время от времени поглядывая на него из-под полей шляпы и думая о том, как любезен он с ней – даже спросил, где она хочет сидеть в трамвае. Как она упивалась своим счастьем! Это состояние было сродни тому счастью, которое она всегда испытывала рядом с Фрэнком. Ее охватило чувство необычайного блаженства. Прикрыв глаза и чувствуя прикосновение его плеча, она хотела бы, чтобы трамвай, покачиваясь, все ехал и ехал. Всегда, всегда, всегда!
Вдруг Питер воскликнул:
– Смотри, тут есть новость для тебя! – (Открыв глаза, она взглянула на него.) – Послушай-ка, дядю Эдварда сделали каноником. – Взволнованным голосом он прочитал короткий абзац относительно повышения преподобного Эдварда Мура до сана каноника в силу его стажа и долгой службы в епархии. – Это замечательно для старикана, верно? – сказал он.
– Замечательно, – согласилась она.
Новость не привела Люси в восторг, но в ее нынешнем настроении показалась ей довольно приятной.
– Я должен написать ему и поздравить, – чуть помолчав, задумчиво произнес Питер.
– Правильно, – кивнула она.
Он с любопытством посмотрел на нее и позже, когда они медленно шли по Флауэрс-стрит, вдруг спросил:
– Почему ты не всегда бываешь такой?
– Какой «такой»? – быстро откликнулась она.
– О, ты знаешь какой. – Он был совершенно серьезен. – Естественной – не обидчивой и не строгой.
Она ничего не ответила.
Дома их ждало письмо, лежащее на полу в передней.
– От дяди Эдварда! – воскликнул Питер. – Это уже запоздалые новости.
Но письмо с большой позолоченной монограммой на конверте было не от новоиспеченного каноника. Оно пришло от Евы – она приглашала Питера сыграть в теннис в следующую субботу. В постскриптуме говорилось: «Возьми с собой маму, если она захочет приехать». Питер выразительно посмотрел на мать, и в его взгляде можно было прочесть: «Вот подтверждение моих слов. Что скажешь на это?»
Она пришла в замешательство, но ничего не ответила, рассудив: «Он знает, что я против того, чтобы он поехал. И он не поедет». Она решила воздержаться от комментариев и молча смотрела, как он бросил письмо в камин и уселся писать пылкое хвалебное послание своему дяде Эдварду.
Глава 23
Он все-таки поехал на теннисную игру, но она его не сопровождала. Сцен не было. Все разрешилось идеально просто. Всю неделю эта тема была для них запретной. Люси горячо убеждала себя: «Я знаю, он не поедет». А Питер считал иначе. Утром в субботу он с необыкновенной тщательностью оделся, выбрав свой самый легкий костюм и сильно досадуя на отсутствие фланелевых брюк, но в этом случае Китай ему не помог. Что касается отсутствующей теннисной ракетки, он решил отговориться тем, что якобы растянул запястье. И написал Люси записку, объясняющую свое исчезновение. Это был довольно грубый прием, ибо систему записок придумала сама Люси. Когда время его занятий совпадало с ее обеденным перерывом и ей приходилось уходить до его возвращения, она, бывало, оставляла ему записку карандашом, например: «Горячий обед в духовке, вернусь рано. С любовью, мама». О, как горько будет ей узнать, что удар рикошетом попал по ней!
Он написал, маскируя свое неповиновение идиотской шуткой: «Поехал днем к маленькой Еве» – и подписался: «Дядя Том».
Потом, уже одевшись, он на миг застыл перед зеркалом шкафа, разглядывая себя. Постепенно лицо его начало расплываться в довольной улыбке. Поклонившись своему отражению, он изобразил рукопожатие, потом поднял руку и, несмотря на растянутое запястье, энергично махнул воображаемой ракеткой. Посмеявшись над своей заносчивостью, Питер поправил галстук, бросил на себя последний взгляд и вышел из дома.
Стоял восхитительный летний день – один из тех дней, когда в воздухе разлито солнечное сияние. Питер по-молодецки расправил плечи. По дороге ему попалась Элис Мейтланд, возвращавшаяся после урока музыки, и Питер, чуть развязно покачиваясь, ответил на ее робкий взгляд, небрежно приподняв шляпу. Конечно, в Элис не было ничего особенного, он это знал, к тому же, имея голову на плечах, не позволил бы себе и малейшей опрометчивости в этом отношении, тем не менее ему было приятно видеть в ее глазах тепло и интерес. Его легкая ответная улыбка может сделать ее счастливой на весь день. Кто знает?
На вокзал он явился в том же радужном настроении и, повинуясь необъяснимой блажи, потребовал билет до Рэлстона туда и обратно в первом классе. Для человека, считающего каждую монету, в подобной расточительности не было никакой нужды, но, откинувшись на спинку сиденья в уединенности купе и положив ноги в аккуратных ботинках на элегантную обивку дивана напротив, Питер признался себе, что этот опыт стоит лишних семи пенсов.
