– Иисус! Иисус! – в экстазе бормотала Люси. – Наконец я пришла к Тебе. Ты – мой, а я – Твоя навеки.
Она долго стояла на коленях, охваченная религиозным порывом. Она не видела мессу, не услышала ни слова из проповеди. Она ни на кого не смотрела, и на нее никто не смотрел. Она даже не знала, что все бедные прихожане ушли. Она осталась одна.
Наконец Люси медленно пошевелилась. Ее лицо, как и сияющий лик в ее видении, преобразилось. Могла ли она предполагать, что, войдя в церковь в столь жалком виде, выйдет из нее утешенной и умиротворенной? Люси быстро и взволнованно наклонилась, поцеловав ступни фигуры на кресте.
Удивительно приподнятым было состояние ее духа, но она втайне опасалась, что это счастье долго не продлится. Люси боялась, что недостойна столь ценного сокровища. Однако ее страхи оказались беспочвенными. Счастье продолжалось, оно принадлежало ей, росло с каждым днем и становилось сутью ее жизни. Многое ждало искупления – вся ее прежняя холодность и небрежность.
Удивительно, до чего пышно и стремительно расцветал ее религиозный пыл, и от этого цветения укреплялись глубокие духовные корни ее счастья. Она вновь и вновь приходила в церковь Святой Марии, сделав ее своим желанным прибежищем, к которому неизменно обращалась. В небольшом и непритязательном храме не было особых достоинств, но именно здесь Люси обрела благодать через высочайшую милость Создателя. Сюда она стала приходить, чтобы молиться, посвящать себя и свою жизнь Богу, ежедневно присутствовать на причастии. Эти бесценные моменты, когда Иисус дарил ей Свое тело, соединяя Себя с ней, теперь переполняли ее душу невероятным радостным экстазом. Никогда прежде не осознавала она всей значимости евхаристии. В прошлом, когда Люси на Пасху исполняла свой долг, принимая гостию и чувствуя на языке крошечную облатку, этот обряд казался ей торжественным, но не волновал ее. Она считала его частью своей веры, этому ее научили, но теперь все было по-другому. Слияние с Христом было реальным и несомненным, оно разжигало ее пыл, подстегивало сильное желание вновь испытать тот момент, когда в ее видении Он обнимал ее любящими руками.
Но что могла сделать Люси, чтобы показать свою ответную любовь и благодарность? Сама глубина ее страсти требовала от нее больших свершений, в упоении она стремилась принести какие угодно жертвы. Она желала более близкого и более обязывающего единения. Все ради Иисуса – таков был основной смысл ее жизни, и он нес ее вперед как неудержимый поток.
Однажды вечером, когда Люси, погрузившись в размышления, сидела в своей тихой комнате, ей вдруг пришло откровение, – наверное, так же пришла к Марии Благая Весть. Простое, неизбежное и даже дерзкое – далеким от религии людям оно могло показаться просто нелепым, но для Люси стало источником сладчайшего вдохновения. Всецело отдать себя Богу! Ею двигал порыв полного самоотречения. И что помешало бы ей уйти от мирской жизни? Ничего – не было ничего, что могло бы ее удержать. Словно вся жизнь Люси – постепенная утрата веры в блага земные – подготавливала ее к такому высочайшему завершению. Она тотчас же упала на колени и возблагодарила Иисуса за эту мысль. В ее душе медленно крепло это решение. Она испросила совета у своего духовника и получила его, а затем пришла к вполне взвешенному решению.
Девять месяцев назад она явилась в эту церковь несчастной, разуверившейся женщиной. Во всем она потерпела неудачу. Но разочарования остались позади – теперь у нее есть одна вещь, которая никогда ее не подведет. Вот в чем заключалась причина неожиданного поступка Люси по отношению к «Хендерсон энд Шоу», и отчасти из-за этого она пришла в храм нынче вечером.
По окончании благодарственной молитвы Люси оставалась на коленях, видя, как священник отошел от алтаря и направился в ризницу. Именно он в свое время помог ей, и теперь она хотела с ним поговорить.
Это был отец Джон Талбот, в то время возглавлявший приход церкви Святой Марии на Гарнет-сквер. Суровый и неутомимый, этот человек отличался большой набожностью, и даже его враги не ставили под сомнение искренность его веры. Эта истовая вера заставила его отказаться от собственности – он был из семьи известных землевладельцев – и примкнуть к Церкви. Та же убежденность была присуща ему и теперь. Фанатик, который работал в одиночку в своем бедном приходе, последовательно придерживался поста, не ел мяса, пил только воду, постоянно носил власяницу, бичевал себя в полночь перед алтарем, он втайне занимался всеми видами умерщвления плоти. Его называли глупцом, святым, фанатиком, но никто и никогда не говорил, что он притворщик. Впрочем, этого не допускал сам внешний вид отца Джона.
В его высокой, прямой, изможденной фигуре чувствовалась непреклонная, почти ожесточенная суровость. Темные волосы, худое бледное лицо, красивый нос с горбинкой и узкими ноздрями, тонкие губы, большие строгие, немного запавшие глаза. Его лицо, как и манеры, никогда не смягчалось, всегда оставаясь мрачным, жестким, сосредоточенным, почти пугающим. Сейчас он переодевался в ризнице – полутемной комнате, в которой ощущался легкий аромат ладана и разогретого воска. Там было тихо, если не считать доносившегося из угла шороха, где двое алтарных мальчиков снимали сутаны. Отец Джон снял мантию, сложил ее, затем снял стихарь. Вдруг послышался стук во внутреннюю дверь, что соединяла ризницу с залом для молящихся.
– Выйдите, – не поворачивая головы, сказал Талбот прислужникам.
Он говорил холодным суровым тоном, те немедленно повиновались и вышли через заднюю дверь во двор. Разгладив сложенную мантию, отец Джон надел биретту, затем подошел к внутренней двери и открыл ее.
– Я вас ждал, – сразу начал он. И, впустив Люси в ризницу, помолчал, пристально ее разглядывая. – Так вы приняли решение?
– Да, святой отец.
– Вы обдумали все, о чем я вам говорил?
– Обдумала.
– Всецело посвятить себя…
Она выразительно кивнула, и несколько мгновений оба молча смотрели друг на друга. Его лицо было мрачным и по-прежнему суровым, но теперь, как и прежде, она черпала в этой суровости некое утешение.
– Я настроена только на это, – пробормотала она. – Я решилась. Ничто другое не имеет для меня значения. Я не могла отказаться от этой мысли, и вы… вы советуете мне сделать это. Моя судьба в ваших руках.
– В руках Господа, – сурово поправил он. Наступила пауза. Он не предлагал Люси сесть, упрямо превращая разговор в покаяние для них обоих. – Я знаю вас уже почти девять месяцев, – в конце концов произнес он, – и знаю кое-что о вашей жизни. Вы немолоды и можете предложить Господу лишь остаток жизни. Но все же, если вы готовы сносить лишения, исполниться смирения…
– О да, конечно! – воскликнула она.
– Тогда я готов вам помочь. Я действительно считаю, что у вас есть призвание свыше. Только это и убеждает меня. Оно пришло к вам поздно, но оно все-таки есть. – Он умолк с равнодушным, отстраненным видом, а она смотрела на него сияющими глазами. – Я обдумал эту проблему, – заключил он. – Орден Слуг Божьих – я хорошо его знаю. Он вам подойдет больше всего. Я уже послал туда двух кандидатов, и они прекрасно себя показали.
– Я думала, вы говорили о кармелитах, – быстро вставила она.
– Это чересчур суровый орден. Вы не так молоды, чтобы выдержать их дисциплину, – бесстрастно заявил священник. – Кроме того, вам не следует забывать о своем положении и возрасте. Что вы можете предложить, чтобы кармелиты решили вас принять? Нет, в данных обстоятельствах они вас не примут.
Она зарделась, но продолжала смотреть на него.
– Этот орден, о котором я говорю, не слишком строгий, хотя фактически закрытый. Единственное неудобство состоит в том, что монастырь находится за границей – в Сантьенсе, близ Брюсселя. Вам надлежит провести там по крайней мере три года – возможно, остаток жизни. Но вероятно, по принятии монашеского сана вас пошлют в один из здешних монастырей.
– Это не важно! – с жаром воскликнула она. – Я хочу уехать, чтобы отрешиться от всего.
