– Хорошо.
Чиновник откланялся и вышел. Мы тоже вышли.
Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.
– Надо поменьше болтать обо всем этом, – сказал я.
– И я так считаю, – сказала фрау Залевски.
– Я имею в виду прежде всего вас, Фрида, – добавил я.
Фрида точно очнулась. Ее глаза заблестели. Она не ответила мне.
– Если вы скажете хоть слово фрейлейн Хольман, – сказал я, – тогда просите милости у Бога, от меня ее не ждите!
– Сама знаю, – ответила она задиристо. – Бедная дама слишком больна для этого!
Ее глаза сверкали. Мне пришлось сдержаться, чтобы не дать ей пощечину.
– Бедный Хассе! – сказала фрау Залевски.
В коридоре было совсем темно.
– Вы были довольно грубы с графом Орловым, – сказал я казначею. – Не хотите ли извиниться перед ним?
Старик вытаращил на меня глаза. Затем он воскликнул:
– Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! – Он с треском захлопнул за собой дверь своей комнаты.
– Что творится с нашим ретивым собирателем почтовых марок? – спросил я удивленно. – Ведь он всегда был кроток как агнец.
– Он уже несколько месяцев ходит на все предвыборные собрания, – донесся голос Джорджи из темноты.
– Ах вот оно что!
Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски вдруг разрыдалась.
– Не принимайте это так близко к сердцу, – сказал я. – Все равно уже ничего не изменишь.
– Это слишком ужасно, – всхлипывала она. – Мне надо выехать отсюда, я не переживу этого!
– Переживете, – сказал я. – Однажды я видел несколько сотен англичан, отравленных газом. И пережил это…
Я пожал руку Джорджи и пошел к себе. Было темно. Прежде чем включить свет, я невольно посмотрел в окно. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал коньяк и налил себе рюмку. Это был добрый коньяк, и хорошо, что он оказался у меня. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я подумал, что, пожалуй, не следовало оставлять его одного. Я был подавлен, но не мог упрекнуть себя ни в чем. Чего я только не видел в жизни, чего только не пережил! И я знал: можно упрекать себя за все, что делаешь, или вообще не упрекать себя ни в чем. К несчастью для Хассе, все стряслось в воскресенье. Случись это в будний день, он пошел бы на службу, и, может быть, все бы обошлось.
Я выпил еще коньяку. Не имело смысла думать об этом. Да и какой человек знает, что ему предстоит? Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет?
Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она лежала с открытыми глазами.
– Что со мной творится, Робби, с ума можно сойти! – сказала она. – Опять я спала как убитая.
– Так это ведь хорошо, – ответил я.
– Нет. – Она облокотилась на подушку. – Я не хочу столько спать.
– Почему же нет? Иногда мне хочется уснуть и проспать ровно пятьдесят лет.
– И состариться на столько же?
– Не знаю. Это можно сказать только потом.
– Ты огорчен чем-нибудь?
– Нет, – сказал я. – Напротив. Я как раз решил, что мы оденемся, пойдем куда-нибудь и роскошно поужинаем. Будем есть все, что ты любишь. И немножко выпьем.
– Очень хорошо, – ответила она. – Это тоже пойдет в счет нашего великого банкротства?
– Да, – сказал я. – Конечно.
XXI
В середине октября Жаффе вызвал меня к себе. Было десять часов утра, но небо хмурилось и в клинике еще горел электрический свет. Смешиваясь с тусклым отблеском утра, он казался болезненно ярким.
Жаффе сидел один в своем большом кабинете. Когда я вошел, он поднял поблескивающую лысиной голову и угрюмо кивнул в сторону большого окна, по которому хлестал дождь:
– Как вам нравится эта чертова погода?
Я пожал плечами:
– Будем надеяться, что она скоро кончится.
– Она не кончится.
Он посмотрел на меня и ничего не сказал. Потом взял карандаш, постучал им по письменному столу и положил на место.
– Я догадываюсь, зачем вы меня позвали, – сказал я.
Жаффе буркнул что-то невнятное. Я подождал немного. Потом сказал:
– Пат, видимо, уже должна уехать…
– Да…
Жаффе мрачно смотрел на стол.
– Я рассчитывал на конец октября. Но при такой погоде… – Он опять взял серебряный карандаш.
Порыв ветра с треском швырнул дождевые струи в окно. Звук напоминал отдаленную пулеметную стрельбу.
– Когда же, по-вашему, она должна поехать? – спросил я.
Он взглянул на меня вдруг снизу вверх ясным открытым взглядом.
– Завтра, – сказал он.
На секунду мне показалось, что почва уходит у меня из-под ног. Воздух был как вата и липнул к легким. Потом это ощущение прошло, и я спросил, насколько мог спокойно, каким-то далеким голосом, словно спрашивал кто-то другой:
– Разве ее состояние так резко ухудшилось?
Жаффе решительно покачал головой и встал.
– Если бы оно резко ухудшилось, она вообще не смогла бы поехать, – заявил он хмуро. – Просто ей лучше уехать. В такую погоду она все время в опасности. Всякие простуды и тому подобное…
Он взял несколько писем со стола.
– Я уже все подготовил. Вам остается только выехать. Главного врача санатория я знал еще в бытность мою студентом. Очень дельный человек. Я подробно сообщил ему обо всем.
Жаффе дал мне письма. Я взял их, но не спрятал в карман. Он посмотрел на меня, встал и положил мне руку на плечо. Его рука была легка, как крыло птицы, я почти не ощущал ее.
– Тяжело, – сказал он тихим, изменившимся голосом. – Знаю… Поэтому я и оттягивал отъезд, пока было возможно.
– Не тяжело… – возразил я.
Он махнул рукой:
– Оставьте, пожалуйста…
– Нет, – сказал я, – не в этом смысле… Я хотел бы знать только одно: она вернется?
Жаффе ответил не сразу. Его темные узкие глаза блестели в мутном желтоватом свете.
– Зачем вам это знать сейчас? – спросил он наконец.
– Потому что если не вернется, так лучше пусть не едет, – сказал я.
Он быстро взглянул на меня:
– Что это вы такое говорите?
– Тогда будет лучше, чтобы она осталась.
Он посмотрел на меня.
– А понимаете ли вы, к чему это неминуемо приведет? – спросил он тихо и резко.
– Да, – сказал я. – Это приведет к тому, что она умрет, но не в одиночестве. А что это значит, я тоже знаю.
Жаффе поднял плечи, словно его знобило. Потом он медленно подошел к окну и постоял возле него, глядя на дождь. Когда он повернулся ко мне, лицо его было как маска.
– Сколько вам лет? – спросил он.
– Тридцать, – ответил я, не понимая, чего он хочет.
– Тридцать, – повторил он странным тоном, будто разговаривал сам с собой и не понимал меня. – Тридцать, Боже мой! – Он подошел к письменному столу и остановился. Рядом с огромным и блестящим столом он казался маленьким и как бы отсутствующим. – Мне скоро шестьдесят, – сказал он, не глядя на меня, – но я бы так не мог. Я испробовал бы все снова и снова, даже если бы знал точно, что это бесцельно.
Я молчал. Жаффе застыл на месте. Казалось, он забыл обо всем, что происходит вокруг. Потом он словно очнулся и маска сошла с его лица. Он улыбнулся:
– Я определенно считаю, что в горах она хорошо перенесет зиму.
– Только зиму? – спросил я.
– Надеюсь, весной она сможет снова спуститься вниз.
– Надеяться… – сказал я. – Что значит надеяться?
– Все вам скажи! – ответил Жаффе. – Всегда и все. Я не могу сказать теперь больше. Мало ли что может быть. Посмотрим, как она будет себя чувствовать наверху. Но я твердо надеюсь, что весной она сможет вернуться.
– Твердо?
– Да. – Он обошел стол и так сильно ударил ногой по выдвинутому ящику, что зазвенели стаканы. – Черт возьми, поймите же, дорогой, мне и самому тяжело, что она должна уехать! – пробормотал он.
Вошла сестра. Знаком Жаффе предложил ей удалиться. Но она осталась на месте, коренастая, неуклюжая, с лицом бульдога под копной седых волос.
– Потом! – буркнул Жаффе. – Зайдите потом!
