Поминки - Зупанчич Бено

Шаркающие шаги по ступенькам. Он встрепенулся и сел. Прислушался. Ни за что на свете он не угадал бы, кто это идет.

— Я, я — послышалось у дверей, — старый комрад, это я, Йосип.

Удивленный, он встал и доплелся до двери. На пороге действительно стоял Йосип. С кепки его текло, под мышкой он держал бутылку из-под минеральной воды.

— Ну, старина, как живешь?

— Спасибо, как собака, — ответил он, пропуская Йосипа. — Садись!

Йосип поставил бутылку на столик в углу комнаты.

— Я кое-что прихватил, — сказал он, стараясь отдышаться. — Я сказал себе: это мы выпьем с Петером и черт побери все на свете. Он несчастен, ему это будет кстати.

Он смотрел на него с недоумением, в самом деле не понимая, что с Йосипом. Пьян, что ли? Достал с полки два стакана и придвинул стул.

— Погода, — продолжал Йосип, — собачья. Как будто потоп начался. Люди — как тени. И не с кем уже посидеть, выпить стаканчик водки. Время, черт его возьми. Война, сто чертей ей в глотку. Нас, кто остался из старой гвардии, за людей не считают. Тьфу!

Он притянул к себе бутылку и сердитым движением разлил по стаканам.

— Мадонна, — воскликнул он раздраженно, — я ведь уже давно почти никуда не хожу. Торчу дома и читаю «Словенца». Но ничего умного не вычитаешь. Сплошная ложь. Убили моего парня, старшего, ты уже знаешь, конечно. Да, да, а второй, Алеш, удрал от них и где-то скрывается. Сам не знаю где. Старуха давно уже наполовину ослепла и больше чем наполовину выжила из ума.

Он взялся за стакан и отвернулся к окну — как будто отхлебнуть. В глазах его блеснули слезы. Отцу они показались серыми.

— Выпей, старик, за помни души!

Отец пробурчал что-то себе под нос и выпил. Водка приятно обожгла горло.

— Хорошо в дождь, очень кстати, — вздохнул он. — Пожалуй, я кое-что упустил в своей жизни. Ни разу себе не позволил выпить стаканчик водки. Никогда не знал, что такое напиться пьяным. Не перебесился, как должен перебеситься человек в молодости, чтобы потом сохранить ясный разум. Я всегда стремился быть приличным. А сейчас, на старости лет, я мирюсь с пьянством в собственном доме. Катарина и Филомена всерьез взялись за это дело.

— А я, — сказал Йосип, — я это как-то подавил в себе, но не совсем. «Черт побери, — думал я, — почему бы мне не выпить? Раз я работаю, я имею право пить». Но я не был пьяницей. Я никогда не пил слишком много, хотя пил не мало. Сейчас я бы разбогател, если бы слить вместе все, что я выпил. Случалось и переспать с какой-нибудь трактирщицей. Ах, черт…

— Это верно, — добавил отец, — если бы я пил, все равно остался бы таким же бедняком, как сейчас.

— Это точно. — Йосип снова налил. — Пей, старина!

— В военное время мы родились, — сказал отец, — в военное время, судя по всему, и умрем.

— Да и жизнь прожили, как на войне.

И они выпили еще. Глаза у Йосипа стали мутные, выпуклые. Краем ладони он вытирал усы. Он уже совсем не мог выговаривать звук «р». Вместо «рыба» отцу слышалось «ыыба», вместо «Петер» — «Петее».

— Дочку твою обкорнали, как рекрута, — сказал Йосип и сочувственно посмотрел на отца. Взял его за руку. — Не принимай это близко к сердцу. Так надо.

— А, да что там, — пробормотал отец. Он смотрел куда-то в пустоту. И опять видел там Ноев ковчег. Затем произнес с отсутствующим видом: — Мир рушится.

— Холера его возьми. Такой, каков он есть.

— Все летит в бездну.

— В кровавую. Пей, Петер!

— Дети мои меня покинули.

— Моих детей перебьют.

— Жена моя меня давно предала.

— Моя выжила из ума.

— Землю мою топчет враг.

— Мою давно отобрали.

— В конце концов убьют и меня…

— О, пусть только попробуют. Я кое-что знаю о том, как воевать. Я в Карпатах…

— Люди совсем одурели.

— Да они никогда и не были особенно умными.

— Никого не осталось с головой на плечах.

— Я, — ответил решительно Йосип и приосанился. — Несмотря ни на что. Я в здравом рассудке. У меня горе, но я сохраняю здравый рассудок.

Усы его торчали вверх, он то и дело облизывал губы.

— Я в здравом уме, — повторил он, — и мои сыновья тоже. Или пусть будет такая жизнь, какая подобает человеку, или пусть все катится к черту. Вот как мы считаем.

— Я уже не могу быть в здравом уме, — вздохнул отец.

— Споем, — предложил Йосип, опять наполняя стаканы.

Он пригладил усы и закатил глаза. Потом загудел:

Ой, солдатский барабан…

У отца слезы выступили на глазах.

— Йосип, — простонал он, — пожалуйста, не надо, не надо, не пой! У меня сердце разрывается!

Йосип умолк. Вытер глаза, будто и у него текли слезы, и спросил:

— Может, другую? Повеселее. И запел:

Загудели горы, леса зашумели…

— Не надо! — Отец закрыл лицо руками и всхлипнул. — Не могу ее слушать, она такая грустная.

Йосип оборвал песню и рявкнул сердито:

— О господи, так что же тебе спеть, чтоб у тебя сердце не разрывалось?

— Что-нибудь веселое.

— Веселое… «Пошли парни на село…» Нет, она печальная, как сам черт. «Облака розовеют…» Нет, тоже грустная, как сто чертей. Вот эту: «Полюбишь ли меня…» Но она как назло грустная, словно тысяча чертей. Мадонна, почему они все такие печальные? Мы, Петер, грустный народ, оттого у нас только грустные песни. Как будто нас что-то все время гнетет. Ага, я вспомнил: «Мы в Канне галилейской…»

Он пригладил усы, постучал, как музыкант, ногой по полу и запел:

Мы в Канне галилейской

На свадьбе Моисея пили,

Мы — пим-пам-пум-па-пум — качались,

Мы — пим-пам-пум-па-пум — пели…

— Вот, — сказал отец, — это да. Но это ведь только припев.

— Да, — сказал Йосип и налил опять, — это точно. Песня без буквы «р». Ты заметил?

— Нет, — ответил отец, — ты ведь нормально выговариваешь «р».

— Да? — удивился Йосип. — Вот хорошо. А я и не знал, что ты такой… такой… чуткий.

Он взял руку отца и неловко погладил своей трясущейся ладонью.

— Ну что ты. — Отец сконфузился.

— Да-да, только ты несчастный. Жизнь тебя бьет. И меня тоже. Всех подряд бьет. Каждого по-своему.

— Не всех, — отец покачал головой.

— Не всех одинаково, это так, но бьет всех. Кого еще не била, будет бить. Время собачье, я тебе говорю, для всех.

— Спой еще, — попросил отец.

Йосип подкрутил усы, закатил глаза, так что остались видны одни белки, и хрипло запел.

Мы в Канне галилейской…

Отец стал потихоньку подпевать, но потом сказал:

— Не закатывай глаза. А то ты похож на мертвеца. Как будто тебя повесили или расстреляли.

— Я закатываю глаза? — удивился Йосип.

— Закатываешь. Просто нет сил на тебя смотреть. Гляди на меня!

Йосип провел рукой по усам и продолжал петь, глядя отцу прямо в глаза. Вдруг оборвал песню и пожаловался:

— Нет, так я не могу петь, мадонна, не пойму, в чем дело. Когда я гляжу на тебя, у меня болит голова. Мне надо смотреть хоть немного вверх.

Он снова запел и снова закатил глаза. Отца охватил озноб, как от холода. Выходя из себя, он закричал:

— Не надо, Йосип. Честное слово, будто покойник поет.

Йосип обиженно надулся и замолчал.

— У тебя, старый, нет слуха.

— Нет. Но глаза у меня есть. И видят они хорошо.

Йосип почесал за ухом и налил еще водки.

— Прикончим бутылку, а?

— Прикончим.

— Мы с тобой еще ничего, а?

— Угу.

— И я кое-что сделаю, прежде чем умереть.

— Не шуми!

Они утомились и притихли. На улице шел дождь. Серые шторы капель застилали все вокруг. Как будто уже темнело. Сад и дорога казались нарисованными на потрескавшемся холсте. В Трнове тоненько зазвонили колокола. Оба прислушались.