– Даже тяжелая полевая артиллерия! – Укротитель разрешил Александру II всласть укусить себя в предплечье. То была награда за хорошую работу. – Что поделаешь, милая дама? В наше время пушки очень популярны. А все, что популярно, приносит доход!
– Но они хоть не стреляют друг в друга, – сказал Керн, – не занимаются взаимным истреблением. В этом они разумнее нас.
Они пошли к механическому автодрому.
– Бог в помощь, Пеперл! – заорал мужчина у входа, перекрывая громовым голосом лязг металла. – Возьмите номер семь. Здорово таранит!
– Тебе не начинает казаться, что я бургомистр Вены? – обратился Керн к Рут.
– Больше того – ты хозяин Пратера!
Электромобильчик лихо взял с места, тут же налетел на другой и через несколько секунд оказался в самом центре толчеи. Керн расхохотался и отпустил руль. Рут, сдвинув брови, попыталась взять управление в свои руки, но вскоре отказалась от этого намерения. Повернув лицо к Керну, она виновато улыбнулась. Улыбка озарила ее лицо, придав ему какую-то мягкость и детскость, и теперь Керн видел только ее алые, сочные губы и не замечал густых бровей.
Они обошли еще с полдесятка аттракционов – от моржа-математика до индийского предсказателя будущего. Платить не пришлось нигде.
– Вот видишь! – гордо сказал Керн. – Правда, меня всюду называют по-разному – путают имя; но зато пускают бесплатно. Это – поистине наивысшая форма популярности!
– А на гигантское колесо обозрения нас тоже пустят без билетов? – спросила Рут.
– Безусловно! Как артистов труппы директора Потцлоха. И даже с особым почетом! Немедленно идем туда!
– Здорово, Шани, – сказал кассир. – Пришел со своей фрейлейн невестой?
Керн кивнул, покраснел и не решился взглянуть на Рут.
Кассир взял две пестрые открытки из стопки, лежавшей перед ним, и протянул их Рут. То были изображения гигантского колеса с панорамой Вены.
– Это вам, фрейлейн! На память!
– От души благодарю вас!
Они вошли в кабину и уселись у окна.
– Насчет невесты я промолчал нарочно, – сказал Керн. – Долго объяснять.
Рут рассмеялась:
– Не беда! Зато какой нам оказывают почет! Даже открытки подарили. Но мы оба не знаем, кому бы их послать.
– Не знаем, – согласился Керн. – Я, во всяком случае, никого не знаю. А если и знаю, то только людей без адреса.
Кабина медленно воспарила ввысь, и под ними постепенно, как огромный веер, развернулась панорама Вены. Сначала темный лес Пратера, прочерченный яркими линиями освещенных аллей, словно двойными нитками жемчуга, затем, точно огромная брошь из рубинов и изумрудов, блистающим многоцветьем заискрился городок аттракционов – и, наконец, сверкая всеми своими огнями, перед ними раскинулся необозримый город. Вдали виднелись темные дымчатые хребты, окаймляющие венскую равнину.
Они были одни в кабине, пологой дугой поднимавшейся все выше, а потом скользнувшей влево, перейдя на спуск, – и вдруг им почудилось, будто это вовсе и не кабина, будто они сидят в каком-то бесшумном аэроплане, а под ними медленно проворачивается Земля, будто они уж и не принадлежат ей больше, а сидят в этом призрачном самолете, для которого нигде больше не осталось посадочной площадки, парят над тысячью отечеств, над тысячами освещенных домов и комнат. До самого горизонта мерцает приветливый вечерний свет, в квартирах под крышами зажжены люстры, такие манящие и такие чужие… Они парят над всем этим во мраке полной безродности, и все, что они могут зажечь, – это только безутешный и негасимый огонек тоски по родине…
Окна жилого фургона распахнули настежь. Было душно и очень тихо.
Лило набросила на постель Керна пестрое одеяло и старый бархатный занавес из тира. В окнах раскачивались два лампиона.
– Венецианская ночь современных кочевников, – сказал Штайнер. – А вы побывали в «малом концлагере»?
– Что это значит?
– Я имею в виду аттракцион «Дорога ужасов».
– Ах, вот оно что! Да, покатались.
Штайнер рассмеялся.
– Бункеры, подземелья, цепи, кровь и слезы – эта дорога призраков вдруг вошла в моду, верно, Рут? – Он встал. – Давайте выпьем водки!
Он взял бутылку со стола.
– Вам тоже налить, Рут?
– Да, большую рюмку.
– А тебе, Керн?
– Двойную.
– Ну, ребята, знаете ли! – возмутился Штайнер.
– Я выпью только от ощущения радости жизни, – заявил Керн.
Лило принесла блюдо с румяными пирожками.
– Налей и мне, – сказала она.
Штайнер подал всем рюмки. Подняв свою, он ухмыльнулся:
– Да здравствует душевная депрессия – эта сумрачная мать всякой радости жизни!
Лило поставила на стол пирожки, глиняный горшок с огурцами и тарелку с черным русским хлебом. Потом взяла свою рюмку и медленно выпила ее. Свет лампионов поблескивал в прозрачной жидкости. Казалось, Лило пьет из розового алмазного сосуда.
– Дашь мне еще рюмку? – спросила она Штайнера.
– Сколько пожелаешь, меланхолическое дитя степей. Рут, а вы как?
– Тоже еще одну.
– Тогда и я выпью вторую, – сказал Керн. – Мне прибавили жалованье.
Они выпили и закусили горячими пирожками с капустой и с мясом. Потом Штайнер присел на кровать и закурил. Керн и Рут уселись на ложе Керна. Лило принялась убирать со стола. Ее большая тень металась по стенам фургона.
– Спой что-нибудь, Лило, – попросил Штайнер немного погодя.
Лило кивнула и взяла гитару, висевшую в углу. Ее голос, хриплый, когда она говорила, зазвучал теперь низко и ясно. Она сидела в полумраке. Ее лицо, обычно неподвижное, оживилось, в глазах загорелся тревожный и печальный огонек. Она пела русские народные песни и старинные цыганские колыбельные. Потом вдруг умолкла и поглядела на Штайнера. Свет лампионов отражался в ее глазах.
– Спой еще, – сказал Штайнер.
Она кивнула и взяла несколько аккордов. Потом начала напевать короткие однообразные мелодии без слов. Слова прорывались лишь изредка, словно птицы, взлетающие из тьмы над бескрайней степью. То были песни о кочевье, о недолгом отдыхе под шатрами, и казалось, фургон, освещенный беспокойным светом лампионов, преобразился в шатер, наспех разбитый на ночь, и что спозаранок всем снова надо двигаться в путь.
Рут сидела перед Керном, прислонившись к нему, плечи девушки касались его поднятых колен, и он ощущал тепло ее спины. Это тепло струилось сквозь его руки и кровь, а он чувствовал себя совсем беспомощным. Что-то проникало в него и рвалось наружу, что-то темное – в нем и вне его, в низком, страстном голосе Лило, в дыхании ночи и в его собственных, беспорядочно бегущих мыслях; какой-то сверкающий прилив внезапно приподнял его и унес. Он приложил сложенные чашей ладони к ее голове, готовно потянувшейся к нему.
Керн и Рут вышли из фургона. Кругом было тихо. Аттракционы замерли под тентами. Отзвучали шум, сутолока и гул, стихли трескотня выстрелов и грохот «Дороги ужасов», и словно заново вырос беззвучный лес, похоронив под своей сенью пеструю и серую проказу брезента.
– Ты уже хочешь домой?
– Не знаю, пожалуй, нет.
– Давай побудем еще здесь. Побродим немного. Так хочется, чтобы никакого завтра не было.
– Да, завтра – это всегда страх и неопределенность… Господи, как здесь хорошо!
Они шли в темноте. Деревья над ними не шевелились, укутанные в мягкую тишину, точно в какую-то невидимую вату. В листве – ни шороха.
– Кажется, во всем огромном городе только мы с тобой еще не спим, – сказал Керн.
– Не знаю. Полицейские – те, пожалуй, бодрствуют дольше всех.
– Здесь нет никаких полицейских. Здесь лес. До чего же хорошо идти, вот просто так! Собственных шагов не слышишь.
– Да, ничего не слышно.
– Нет, тебя-то я слышу. Или, может быть, себя. И вообще – не могу себе представить, как это я жил без тебя.
Они пошли дальше. Было так тихо, что казалось – сама тишина нашептывает что-то, казалось, тишина задыхается и ждет чего-то чудовищного и чужого откуда-то издалека.
