Устал рождаться и умирать - Янь Мо

– Пошел я, мастер.

– Ступай, – печально проговорил старик, – поспешай в свое светлое будущее!

Глава 5

Урожденную Бай подвергают пыткам из-за вырытого клада. Осел скандалит в судилище и прыгает через стену

Меня переполняла радость от новеньких подков и стольких восхвалений в свой адрес; хозяин был рад услышанному от районного. И вот хозяин и его осел – Лань Лянь и я – несутся вприпрыжку посреди одетых золотом осенних полей. Это самый счастливый день с тех пор, как я стал ослом. Разве не лучше быть ослом, который всем нравится, чем незаслуженно обиженным человеком? Как пишет твой названый братец Мо Янь в пьеске «Записки о черном осле»:

Легки подковы, мчат меня как ветер. Забыл никчемность прежней жизни Осел Симэнь, он рад и беззаботен. И, голову задрав, кричит: «Иа-иа».

У околицы Лань Лянь нарвал на обочине трав и златоцвета, сплел венок и водрузил мне на ухо. По дороге нам встретилась Хань Хуахуа, дочка каменотеса Хань Шаня с западного края деревни. Их ослица несла на спине две корзины: в одной сидел ребенок в кроличьей шапочке, в другой – беленький поросенок. Лань Лянь заговорил с Хуахуа, а я переглянулся с ослицей. Люди общаются по-человечьи, ослы тоже умеют передать весть друг другу. Для этого есть и запах, и язык тела, и данный нам инстинкт. Из короткой беседы хозяин узнал, что Хуахуа возвращается в дом мужа в дальнюю деревню после празднования шестидесятилетнего юбилея матери. Ребенок в корзине – ее сын, а поросенок – подношение от родителей. В те годы люди предпочитали дарить живность – поросят, козлят, цыплят, а власти в виде поощрения давали жеребят, телят, длинношерстных кроликов. Заметив, что отношения хозяина и Хуахуа не сказать чтобы обычные, я вспомнил, что в мою бытность Симэнь Нао Лань Лянь пас коров, а Хуахуа – коз, и они часто забавлялись, валяясь на траве, как ослы. На самом деле у меня и в мыслях не было соваться в чужие дела. Меня, могучего самца-осла, больше всего занимала самка, стоявшая передо мной с младенцем и поросенком на спине. Постарше меня, на вид лет пяти-семи. Возраст можно было приблизительно определить по глубокой впадинке лба над глазами. Конечно, и она могла определить, сколько мне лет, с еще большей легкостью. Какое-то время у меня было ошибочное представление, что я самый умный осел в поднебесной. Но не надо так считать только потому, что я – перевоплощение Симэнь Нао. Может, в этой ослице воплотился кто-то поважнее. Сероватая при рождении, моя шкура со временем все больше чернела. Не будь я таким черным, мои копыта не привлекали бы столько внимания. Ослица же была серенькая, стройная, довольно изящной внешности, с аккуратными зубками. Когда ее морда оказалась рядом, я учуял исходящий от нее аромат бобовых лепешек и пшеничных отрубей. Услышал ее возбуждающий запах и ощутил, какое сильное ее снедает желание. Такое же желание охватило и меня.

– У вас тоже все носятся с этим кооперативом? – поинтересовался хозяин.

– Так уездное начальство одно, как им не носиться? – с грустью ответила Хуахуа.

Я подошел к ослице сзади, возможно, она сама подставила мне зад. Возбуждающий запах крепчал. Я вдохнул, и в горло будто потекло крепкое вино. Непроизвольно задрав голову, я оскалил зубы и закрыл ноздри, чтобы не пахнуло зловонием, в настолько выразительной позе, что ослицу охватило волнение. Тут же отважно выпросталась черная «колотушка» и несгибаемо твердо хлопнула по брюху. Возможность на редкость благоприятная, упускать ее нельзя, и я уже стал было задирать передние ноги, чтобы взобраться на нее, но заметил сладко спящего в корзине ребенка и повизгивающего поросенка. Исполни я свое намерение, только что подкованными копытами я мог запросто лишить жизни и того, и другого. И тогда тебе, Осел Симэнь, оставаться в аду на веки вечные, даже скотиной не переродишься. Пока я колебался, хозяин дернул за веревку, и мои передние ноги опустились рядом с крупом ослицы. Испуганно вскрикнувшая Хуахуа торопливо оттащила ее вперед.

– Ведь предупреждал отец: ослица в течке, за ней глаз да глаз нужен, а у меня вот из головы вылетело, – призналась она. – Говорил, чтобы именно осла семьи Симэнь Нао поостереглась. Представляешь, Симэнь Нао уже столько лет как нет в живых, а для отца ты все его батрак, а твой осел для него – осел семьи Симэнь Нао.

– Хорошо еще, что не считает его перерождением Симэнь Нао, – хмыкнул хозяин.

Я остолбенел: неужели он прознал мою тайну? Если он знает, что я – воплощение его хозяина, чем это может обернуться для меня? Красный диск солнца уже клонился к западу, и Хуахуа стала прощаться.

– В другой раз поговорим, брат Лань, мне пора, до дому еще пятнадцать ли  [55].

– Значит, ослица сегодня уже не вернется? – участливо спросил хозяин.

Усмехнувшись, Хуахуа заговорщицки прошептала:

– Наша ослица – скотинка сметливая, я ее накормлю, дам попить вволю, поводья сниму, и она сама домой возвернется. Всякий раз так делает.

– А поводья зачем снимать?

– А чтобы лихие люди не увели. С поводьями она бежит не так быстро. А ну как волки случатся – с поводьями тоже неудобно.

– Вот оно что, – почесал подбородок хозяин. – Так, может, проводить тебя?

– Не надо, – сказала Хуахуа. – Сегодня вечером в деревне театральное представление, поторопись, а то не успеешь. – Она стегнула ослицу и зашагала вперед, но через пару шагов обернулась. – Брат Лань, отец говорит, лучше не упрямься, а давай вместе со всеми, так оно вернее будет.

Хозяин ничего не ответил, лишь помотал головой и повернулся ко мне:

– Ну, пойдем, что ли, приятель. И ты не прочь поразвлечься, чуть до беды меня не довел! Гляди, свожу к ветеринару, чтобы он тебе хозяйство отчекрыжил. Или не надо?

Услышав эти слова, я весь задрожал, от охватившего ужаса яички аж свело. Хотелось завопить – не надо, хозяин, но из глотки вылетел лишь ослиный рев: «Иа… иа…»

Мы уже шагали по главной улице, мои подковы звонко и ритмично цокали по булыжникам. Думал я о другом, но из головы не шли прекрасные глаза ослицы, ее нежные розовые губы, а от благоухавшего в ноздрях такого желанного запаха ее мочи просто свихнуться можно. Из-за опыта прежней жизни человеком осел из меня все же необычный получился. Страшно привлекало все, происходящее в жизни людей. Вот и теперь они толпами чуть ли не бегом направляются в одно место. Из слов, которыми они перебрасывались на бегу, я понял, что во дворе усадьбы Симэнь, то есть во дворе деревенского правления, а также правления кооператива и, естественно, во дворе моего хозяина Лань Ляня и Хуан Туна, выставлен на всеобщее обозрение кувшин из цветного глазурованного фарфора, набитый золотом и серебром. Его обнаружили после полудня при земляных работах на возведении сцены для представлений. Я тут же живо представил, с какими чувствами в душе народ наблюдает, как вытряхивают из этого кувшина ценности. Любовное томление Осла Симэня свели на нет нахлынувшие воспоминания Симэнь Нао. Не помню, чтобы прятал там ценности. Ведь тысячу даянов  [56], закопанных в хлеву, а также заложенные в простенке фамильные украшения и ценные вещи уже нашли и унесли при повторном обыске во время земельной реформы члены дружины деревенской бедноты. Настрадалась при этом моя жена, урожденная Бай.

…Сначала Хуан Тун, Ян Седьмой и другие заперли урожденную Бай, Инчунь и Цюсян в одной из комнат для допроса, командовал всем этим Хун Тайюэ. Меня заперли в другой комнате, как проходил допрос, я не видел, но все слышал. «Говори! Где Симэнь Нао спрятал ценности? Говори!» Слышится удар плети и палки по столу. Потом понеслись слезные вопли потаскухи Цюсян:

«Староста, командир, дядюшки, братцы, я росла в нищете, в семье Симэнь жила впроголодь, меня за человека не считали, Симэнь Нао изнасиловал, урожденная Бай мне ноги держала, а Инчунь – руки, а этот осел мной пользовался!»

«Чушь собачья!» – выкрикнула Инчунь. Донеслись звуки потасовки, потом их, видимо, растащили. «Врет она всё!» – подала голос урожденная Бай.