Любовь и смерть. Русская готическая проза - Гоголь Николай Васильевич

– Где же она тут живет?

– А вот ступайте за мной.

И угодливый дворник ведет Порфирия в мезонин, постучал в дверь.

– Кто там? – раздался голос.

Порфирий вздрогнул.

– Вас спрашивают, – крикнул дворник.

Дверь отворилась, вышла девушка, взглянула на Порфирия с улыбкой довольствия.

– Пожалуйте!

Порфирий, вообразив, что нашел Сашеньку, бросился в двери.

– Здесь Александра Васильевна? – спросил он, смутясь, у вышедшей из другой комнаты женщины.

– Александра Васильевна? Не знаю, жила, может быть, а теперь мы здесь живем… Пожалуйте, садитесь, прошу быть знакомым.

– Извините, – сказал Порфирий, – я тороплюсь…

И он выбежал из мезонина с тяжким вздохом обманутой надежды.

«Куда ж я пойду теперь?.. Где я ее найду?..» – думал Порфирий, повесив голову, в совершенном отчаянии, и шел бессознательно к бывшему своему дому.

Взглянув на новый дом, который стоял уже на месте двух стареньких, Порфирий вздрогнул, прислонился напротив его к забору и стоит как опьянелый.

– Не придет ли и Сашенька взглянуть на бывшее свое пепелище?

Но уже смеркалось, а ее нет.

– Ах, барин, барин, что с вами сделалось? – говорит ему Семен, качая головой.

– Ищи ее, Семен, – отвечает ему Порфирий и идет снова на поиск, справляется по спискам жителей в частях: в списках нет.

Походит-походит и снова придет к дому: не придет ли и Сашенька взглянуть, что сталось с ее домиком!

Однажды, прислонясь к забору, Порфирий закрыл лицо и стоял, как над могилой. Вдруг раздался подле него громкий голос:

– Порфирий! Порфирий!

Он оглянулся, Сашенька бросилась ему на шею.

– Ах, счастье! – вскричал Порфирий, обнимая ее. – Теперь ни шагу от меня!

– Ах, несчастье! – проговорила, рыдая, Сашенька.

– Что с тобой? что это значит?

– Я погибла! я замужем!

Порфирий помертвел.

– Я думала, что ты забыл, оставил меня и вышла с горя замуж.

Сашенька залилась горькими слезами.

Порфирий стоял безмолвно, смотрел в землю.

– Барышня, барышня, Александра Васильевна, матушка, пойдемте, беда будет! – сказала испуганная няня Сашеньки, приблизясь и узнав Порфирия.

– Порфирий! – повторяла Сашенька, приклонясь на грудь его.

– Сударыня, люди идут! – крикнула няня, схватив за руку Сашеньку.

– Порфирий! Порфирий! – проговорила Сашенька.

Няня увлекла ее. Порфирий замер.

X

Спустя несколько месяцев известный уже нам барин, нанимавший дом, составившийся из двух старых, сидел однажды, по обычаю, против окна, с трубкой и стаканом чаю.

В эту минуту он смотрел во внутренность себя, но глаза его были устремлены на улицу. Казалось, что он рассматривает архитектуру дома и забора, обонпол [316] улицы.

Барин был близорук, и потому все проходящие казались ему движущимися пятнами. Но вот несколько уже дней сряду обратило его внимание постоянное пятно против забору, которое двигалось на одном месте.

Это его побеспокоило. «Это уже не наружный предмет, это, должно быть, что-нибудь в глазу», – думал он.

Кстати приехал Федор Данилович.

– Федор Данилович, посмотрите-ко, не бельмо ли у меня в глазу?

– А что?

– Да вот, в комнате ничего, а как посмотрю на свет, против чего-нибудь белого, тотчас является огромное пятно, потом пройдет, потом опять явится.

– Глаз чист, никакого бельма нет.

– Не понимаю!.. Вот против забора опять пятно.

Федор Данилович взглянул на улицу.

– О! Понимаю!.. Так это-то у вас как бельмо в глазу! Славное бельмо.

– Что такое?

– Бесподобное! Дайте-ка лорнет… чудо!..

– Что такое?

– Прелесть!..

– Что такое? – вскричал барин, схватив лорнет из рук Федора Даниловича и также смотря на улицу. – Ах, скажите пожалуйста!.. молоденькая женщина!

– Не сводит глаз с окна! Браво!.. Поздравляю!.. Ну, сглазили, ушла!

– Право, я ничего не знаю, – сказал барин, – ушла!

– Верно, придет опять… Прощайте, желаю успеха.

– Куда?

– Мне надо ехать. А где же дом? – спросил вдруг Федор Данилович, приостановясь в зале.

– В закладе.

– Вот тебе раз!

– Будет: и вот тебе два, три, четыре и т. д., благо есть теперь что закладывать.

Федор Данилович уехал. Барин сел у окна, вооружился лупой, смотрит на белый забор, как астроном на небо в ожидании прохождения нового светила.

– Вот она! – вскричал барин, вскочив с места. – Эй! Васька, Петр! Одеваться.

Оделся и на улицу, прямо к забору, где стояла незнакомка.

«Она еще тут», – думает барин, прищурившись и подходя к забору. – Что ж это такое? – спросил он сам себя, всматриваясь в лорнет.

Он подошел еще ближе, смотрит: перед ним молодой человек и молоденькая женщина в черном платье стоят как прикованные друг к другу объятием; казалось, поцелуй радостной встречи спаял их уста навек.

– А-а-а! – проговорил барин почти над их ухом.

Они очнулись и с испугом взглянули на барина.

– Ничего, ничего, не пугайтесь, – сказал он, – я только посмотрел, не бельмо ли у меня в глазу.

– Порфирий, пойдем скорей, – проговорила молоденькая женщина, взяв за руку молодого человека, который совершенно обеспамятел, – пойдем, Порфирий!

И они скорыми шагами удалились.

– А-а-а! – повторил барин. – Это очень мило.

В. Олин

Странный бал

В прошлом 1828 году (я уже сказал, что так путешественник начал рассказ свой) – в прошлом 1828 году, вечером, один отставной генерал, человек одинокий, сидел у себя дома. На дворе была глубокая осень, и время, помнится, приближалось уже к Михайловским заморозам [317]. Скука мертвая, да и только! Сидя на своем турецком диване, на котором лежали в головах три постельных подушки, и раскладывав уже несколько раз и на все манеры гранд-пассианс, генерал бросил наконец карты, зевнул, потянулся, поправил на голове колпак и взял книгу. Новая скука! Пробежать несколько страниц не долго и не трудно, и не в этом дело; но читать, когда читать не хочется, но глядеть в книгу, беспрестанно зевая и когда рябится в глазах не потому, чтобы хотелось спать, но потому, что или книга скучна, или просто, как я уже сказал, читать не хочется, – какое ужасное положение для читающего! Не знаю, как вы, а я испытал это несколько раз и поэтому, признаюсь вам, я почти всегда с содроганием принимаюсь за всякую новую книгу.

Что делать? чем заняться? Гранд-пассианс уже наскучил, книга не читается, лежать не лежится. Генерал для рассеяния спросил трубку; но и тут опять горе! Выкурив перед этим уже несколько трубок, он почувствовал от этой последней тошноту; позвонил в колокольчик, спросил стакан холодной воды, чтобы освежить желудок, – пить не хочется! Беда, да и только! Одним словом, какое-то враждебное влияние, казалось, окружало его и над ним тяготело.

Прошедшись несколько раз взад и вперед по комнате, генерал снова позвонил в колокольчик.

– Иван! – сказал он вошедшему слуге, – выдь на двор и погляди, какова погода; да смотри, не ветрено ли? Все будет по крайней мере не так душно, как здесь, – продолжал он по уходе слуги и, снявши с головы колпак, повесил его на статуйку Медицейской Венеры [318], стоявшей у него на подзеркальном столике.

Слуга возвратился с ответом.

– Ну, так дай же мне поскорее одеться, – сказал генерал, – я хочу немного освежить себя воздухом. Мертвая скука!

Казалось, что какая-то таинственная сила невольно увлекала генерала на улицу.

Накинув на себя шинель и нахлобучив фуражку, генерал взял трость и пошел прогуляться. На дворе было уже часов около десяти.

Взявши дорогу, без цели и без намерения, по набережной Фонтанки и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом. Ночь была тихая, но темная: порою выплывал из-за туч месяц, сребря фантастические края их или рассыпая перламутровый блеск по дымчатому их руну, и снова застилался тучами. Генерал шел, шел, шел, все прямо по набережной, и наконец поворотив на Чернышев мост [319], к переулку, ведущему к Гостиному двору, пошел другою стороною Фонтанки, пробираясь уже домой. Время приближалось к двенадцати часам, стук экипажей уже изредка прерывал безмолвие ночи; свету в окнах большей части домов уже не было, пешеходы начали встречаться реже и реже, многие из фонарей уже догорали, и самые даже наши гостеприимные Фрины [320] (прибавил, улыбнувшись, путешественник) молились уже дома перед лампадкою.