Ночь в столице поучительна для наблюдателя…
Вдруг, неожиданно, попадается генералу навстречу знакомец его, Вельский, молодой образованный человек. Он был закутан в широкий гишпанский плащ; на голове у него надета была шляпа также с широкими полями, подобная тем, какие носят в Англии квакеры [321], или, лучше сказать, она скорее походила бы на погребальную, если бы только тулья ее имела форму полусферическую, а не просто обыкновенную.
– Куда, любезнейший? – спросил генерал Вельского, подавая ему руку и остановившись с ним под фонарем на тротуаре набережной.
– В гости, – отвечал Вельский. – А вы, генерал, куда и откуда? Верно, из гостей, из театра или также в гости?
– Нет, – отвечал генерал, – просто прохаживался и возвращаюсь теперь домой.
– Но эти часы, – возразил, улыбнувшись, Вельский, – кажется, не пора для прогулки без цели. Верно, какое-нибудь пленительное rendez-vous [322], генерал… впрочем, быть может, и весьма благоразумное… русый локон – прелестная, стройная ножка, как у подруги первого человека… или голубые глазки, озаренные каким-нибудь из блистающих теперь созвездий… Ха-ха-ха! Это, право, поэзия!.. Да и какая ж еще? Романтическая, генерал!
– Ах ты, повеса! Вечно шутки да шутки!.. Совсем нет, любезнейший! ты ошибаешься: какая-то мертвая скука – хандра не хандра…
– Верно, сплин? – прервал Вельский.
– Не знаю.
– Далее, генерал?
– Выгнала меня из дому. Вот я и пошел прогуляться; и теперь, освежившись воздухом, чувствую, что мне стало гораздо лучше, однако ж еще не совсем.
– Долго ли вы гуляли?
– Да так, часов около двух.
– И вы не устали?
– Нимало.
– Прекрасно! И вы не хотите спать?
– Нисколько.
– Прекрасно. И вы говорите, что вам все еще скучно?
– Да.
– Прекрасно!
– Что за гиль ты городишь, любезнейший? Я, право, не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
– Видите ли вы этот дом? – спросил Вельский и, вынув из-под плаща левую руку, на которой надета была белая лайковая перчатка – обыкновенная бальная принадлежность молодого человека, указывал на одно здание с прекрасным подъездом, у которого горели два кулибинских фонаря, или кенкета [323], отражая свет на мостовую. – Вот этот самый, – продолжал он, – который изнутри освещен так великолепно и мило?..
Генерал обернулся и в нескольких от себя шагах, в стороне, увидал в самом деле прекрасно освещенный дом, мимо которого, в своей задумчивости, прошел он без всякого внимания. У подъезда стояло несколько экипажей; в окнах третьего этажа горело множество свеч, и если бы кто-нибудь в это время, с противоположной стороны набережной, взглянул на это здание – глазам его представилась бы картина прелестная: дом, опрокинутый в воду, отражался в зеркальных зыбях ее с своим освещением, со всеми своими формами и даже с самым цветом стен своих: поэтому-то осенью блистательные иллюминации в Петербурге весьма живописны по набережным; иногда, по временам, раздавалась музыка, сквозь цельные стекла, с разноцветными гардинами, видны были горящие лампы, люстры и канделябры, картины в золотых рамах, бронза, вазы с цветами и проч.; в окнах мелькали иногда, как бы китайские тени [324], человеческие фигуры, – и вот прекрасный случай сказать с поэтом:
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет.
…………………….
…………………….
…………………….
…………………….
…………………….
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков… [325] и проч., и проч., и проч.
– Прекрасно, прекрасно, генерал! – повторил Вельский, ударив дважды, как бы в утверждение истины слов своих, рукою в руку.
В это самое время снова раздался из дому звук бальной музыки.
– Но что же есть общего, – спросил генерал, – между этой вечеринкой и мною?
– Очень много, – отвечал Вельский, – более, чем между поэзией и музыкой, между желанием и эгоизмом, между идеалом и его отблеском, великим умом и безумием, деньгами и всем на свете, – несравненно более, наконец, чем между Гомером и экзаметром.
– Все это для меня тарабарская грамота, любезнейший! – отвечал генерал, – ровнехонько ничего не понимаю!
– В таком случае я объяснюсь понятнее, – сказал молодой человек, улыбнувшись; но в улыбке его было что-то необыкновенное, странное: одним словом, какое-то фантасмагорическое слияние горькой и грешной насмешки с обыкновенною игрою мускулов. – Вот в чем дело, – продолжал он, – я приглашен на этот бал, или, лучше сказать, на эту дружескую маскарадную вечеринку; хозяин мне хороший приятель; одним словом – все семейство премилое; вам скучно, генерал, – и вот прекрасный случай рассеяться; пойдемте вместе на вечеринку: хозяин и хозяйка вам будут от души рады. Вы найдете там лучшее общество… даже, как я слышал, будут читать стихи… поэзия, разумеется, домашняя; но когда же дружба бывает слишком взыскательна? Музыка, танцы…
– Но я не танцую, любезнейший! – сказал генерал.
– Бостон, вист…
– Я не играю в карты.
– Молодые девицы с их полувоздушными талиями, которые легко бы могли поколебать добродетель и самого старого анахорета и которых наши новейшие трубадуры, с их феодальными мандорами [326], верно уподобили бы очаровательным феям, танцующим при луне и чуть-чуть приклоняющим мураву легкими и стройными их ножками; одушевленная кинетозография [327], излияние сердца, остроты, шутки, игры, живые картины, дипломатика, – одним словом, есть тысяча средств приятно рассеяться на вечеринке, и особливо на такой, какова эта.
– Но я не знаком с хозяином, любезнейший!
– Зато я короткий приятель в доме, – отвечал молодой человек, – член одного семейства; и, как я уже сказал вам, хозяин и хозяйка – люди прекраснейшие – будут более чем рады, генерал, если вы их обяжете вашим посещением.
– Благодарю за честь, любезнейший! – отвечал генерал, – однако ж я лучше ворочусь домой и почитаю Библию: я остановился, кажется, на одиннадцатой главе Книги Бытия, и еще в первый раз в моей жизни. Ах! почтеннейший, рано или поздно, а все-таки надобно приняться за Библию.
Вельский захохотал почти во все горло…
– А который вам год, генерал?
– Да вот уж, брат, с прошлых заморозов стукнуло за половину пятого десятка.
– «Аще в силах – и восемьдесят» [328], – сказано в этой же самой книге, – продолжал Вельский с насмешливою улыбкой. – Рано же вы, генерал, хотите отретироваться из-под знамен наслаждений жизни… Но не об этом дело; я знаю, что искушать пустынника есть только напрасный труд; впрочем, как бы то ни было, я неотступно зову вас на вечеринку. Вы встретите там несколько таких предметов, которые, ей-ей, будут в силах вскипятить в вас стынущую от уединения кровь; и клянусь вам – всем, чем вы хотите, – что светленькие и черные глазки той красивой головки, которую вы там увидите, могут не хуже гальванизма привести в движение все нервы даже у самого мертвеца и – говорю по совести – должны решительно вскружить и вашу голову.
– Соблазнитель!.. – воскликнул генерал, улыбнувшись в свою очередь. – Перестань, греховодник! – продолжал он, – хоть ты и резов на слово, но как бы то ни было, любезнейший, а я все-таки пойду домой, дочитаю одиннадцатую главу Книги Бытия и потом, оградясь крестным знамением, лягу спать – и верно засну, с божиею помощью.
