Игра перспектив/ы - Бине Лоран

Могу представить, как герцогиня, крадучись, точно воровка, движется по улицам Флоренции под покровом ночи. Но если предположить, что к Понтормо наведалась сама юная Мария, тогда ей должно было быть известно о существовании картины, однако ничто пока не позволяет мне это утверждать. Впрочем, следуя вашим советам, которые, как я знаю, продиктованы добрым расположением и любовью как к моей скромной персоне, так и к справедливости, я вынужден буду решиться на то, чтобы ее расспросить.

30. Марко Моро – Джамбаттисте Нальдини

Флоренция, без даты

Сотоварищ мой, можешь ли ты свести меня с учеником Бронзино? С неким Сандро Аллори. Мне сказали, что он живет там же, у своего учителя.

31. Аньоло Бронзино – Микеланджело Буонарроти

Флоренция, 25 января 1557

Чума на этих испанцев! Герцогиня хочет, чтобы я переписал фрески по ее вкусу, но за пригоршню флоринов она меня не купит. Я закончу произведение учителя: постараюсь не грешить против совести и угадывать его волю в меру скромных возможностей, которыми одарил меня Господь. Клянусь вам в этом памятью нашего покойного друга. O tempora, o mores [12]: у них только Цицерон на устах, но и нам есть чем ответить. Эти люди считают себя поборниками всех добродетелей, но не замечают, что, упустив смысл Библейского послания, сделались душами заблудшими и развращенными.

32. Микеланджело Буонарроти – Аньоло Бронзино

Рим, 27 января 1557

Не могу передать, мессер Аньоло, какое облегчение принесла мне ваша клятва, однако душа моя отнюдь не спокойна после кончины нашего несчастного друга. Не видев фресок Понтормо, я все же убежден, что их необходимо сохранить любой ценой, ибо в них выражена идея искусства и божественного начала, которую, знаю, мы оба разделяем. Идея, мой дорогой Бронзино! Нам обоим ясно, что нет ничего превыше. Вот почему я не сомневаюсь, что вы, как никто другой, ничуть не хуже меня сумеете сохранить верность идее, заложенной вашим учителем, завершив его творение в том духе, каким он его наполнил. Тем самым вы присоединитесь к борьбе, которую мы ведем против весьма темных сил, так что вас ждут смертельные опасности, ибо недруги подбираются к нам подобно паукам. В Риме у меня ни дня не обходится без тревог за росписи в Сикстинской капелле, и порой я спрашиваю себя, не лучше ли позволить бедняге Вольтерре прикрыть моих обнаженных как меньшее из зол, дабы не рисковать, что будет уничтожено все написанное. На самом деле я даже помышляю о смерти, чтобы не видеть, что станет с моим произведением, поскольку не испытываю ни малейших сомнений в том, что долго оно не проживет. Да и вообще чувствую, что конец близок: усталость валит с ног, и даже не знаю, как мне еще удается, превозмогая боли, каждый день являться на строительство собора Святого Петра. Не будь я убежден, что должен служить славе Господней, и если бы не тревога за племянника Леонардо, которого пришлось бы покинуть, да за семью дорогого мне усопшего Урбино, заботы о которой на меня возложены, думаю, я бы уже позволил себе умереть в собственной постели. Жестокие нынче времена, друг мой, для тех, кто защищает искусство и красоту.

33. Мария Медичи – Екатерине Медичи, королеве Франции

Флоренция, 1 февраля 1557

Дорогая моя тетушка, вот копия письма, полученного мною от этого благородного юноши, пажа моего отца герцога, которое, не скрою, не оставило меня равнодушной, хоть я и чувствую, что это нехорошо. Ответить ему в самом деле было бы очень скверно? Он видел картину, и из-за этого я умираю со стыда. Но речи его до того любезны, что легко вгоняют меня в краску. И все же я не могу забыть об этом порочащем меня деле: мессер Вазари, один из ближайших советников моего отца, явился расспросить меня о смерти художника. Самое поразительное – я вдруг почувствовала вину, только в чем она? Понятия не имею.

34. Малатеста ди Малатести – Марии Медичи

Флоренция, 28 января 1557

Я сделался бы пунцовым от собственной вольности, мадам, когда бы кровь и без того не пульсировала у меня в висках под влиянием чувства, куда более благородного и глубокого, чем это мое сумасбродство. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что горячность, подталкивающая меня написать вам, могла бы показаться дерзостью неспособному заглянуть в мое сердце. Но я вверяю себя вашему суду и потому не стану утаивать, что творится в моей груди. Вот и сейчас слышу, как сердце стучит с такой силой, словно хочет вырваться наружу. И не будет мне сна, пока я не допишу это письмо. А раз уж вы читаете эти строки, значит, я еще и набрался смелости вам его передать. Сомневаюсь, впрочем, что оно откроет вам нечто новое, если в последние дни вы соблаговолили наблюдать за мной хотя бы несколько мгновений. «Посланье сердца на челе прочти», – учил нас великий Петрарка, и ваши взгляды, обращенные навстречу моим, все же поведали вам о тех нежных чувствах, кои я к вам питаю. Мне известно, каково мое положение и каково ваше. Но хоть я и не принц, это не умаляет во мне благородства, а воспитание, которое дали мне родители, позволяет разглядеть тонкость и красоту, когда они мне встречаются. «Более совершенной красоты не могли вообразить величайшие из живописцев». Ариосто, должно быть, думал о вас, когда писал эти слова, а если нет, то и зря, хотя, конечно, он об этом не подозревал, поскольку не имел счастья вас знать. Да что я говорю? Думаю, он вас знал, и доказательство тому – следующие строки:

И кудри светлые ее, струясь волною за волной,

Блеск источают золотой…

Или просто это я вижу вас повсюду, даже в книгах? Смеетесь, должно быть, над несчастным Малатестой, потерявшим из-за вас голову?

Знаю, мадам, как вы страдаете из-за постыдного произведения, найденного у покойного живописца. Напрасно. Картина в надежном месте, укрыта от посторонних глаз в шкафу гардеробной герцога. Лично я, не скрою, имел удовольствие ее созерцать. Конечно, едва ли это образчик уважительности, какой молодая особа вправе ожидать от художника, находящегося на службе при дворе ее отца. Но, набравшись смелости, я бы сказал, что, несмотря на оттенок непристойности и вызывающую позу богини любви, сие произведение не лишено красоты, ибо несет в себе частицу вас. Клянусь жизнью, что пока я погружался в созерцание этого образа, мой взгляд был прикован лишь к вашему лицу. Что мне тело, ежели оно не ваше и не может быть таковым, ведь у вас, разумеется, нет ничего общего с этим похотливым созданием: девственную чистоту невинной юности вы сочетаете с горделивой статью, унаследованной от вашей царственной родительницы. Герцогиня, королева, принцесса – вот кто вы в моих глазах, и даже больше, когда с наступлением ночи в мыслях о вас я отхожу ко сну.

Какое облегчение – открыть вам свое сердце, дрожащая рука может наконец успокоиться. Не жду от вас ничего взамен, кроме ответа.

35. Джорджо Вазари – Винченцо Боргини

Флоренция, 1 февраля 1557

Вот и новости из Флоренции, милый мой Винченцо: я расспросил синьорину Марию, которая не только ничего не знает о Понтормо и видела его всего пару раз в жизни, но и не ведает, что обещана сыну герцога Феррары. Подобное простодушие не позволяет отнести ее к вероятным совершителям преступления. Не думаю, что эта юная особа могла задумать какое бы то ни было бесчестное деяние. Теперь стоит обратить внимание на Альфонсо д’Эсте, за которого ей предстоит выйти. Доходили ли до вас слухи о нем? Говорят, он неразговорчив и груб. Не будет ли у вас возможности наведаться в Феррару под предлогом знакомства с фресками Туры и дель Коссы, чтобы собрать там какие-нибудь сведения? Его отец, герцог Эрколе, примет вас со всем радушием, он гуманист, покровитель искусств и, уверен, не отпустит вас, не показав коллекцию фламандских гобеленов, которую высоко ценит.