Честь - Умригар Трити

Закончив разговор, Смита просмотрела почту и оставила сообщение Анджали с просьбой ей позвонить. Она читала статьи Шэннон о Мине, когда адвокат перезвонила и сказала, что в Бирвад надо выезжать уже завтра.

– Судя по всему, решение вынесут со дня на день. А вы вроде бы хотели заранее взять интервью у Мины и ее братьев.

– Да, я так и планирую.

– И обязательно поговорите с Рупалом. Деревенским головой.

– Как раз про него читаю, – ответила Смита.

– Он настоящий мерзавец, поверьте моему слову. Именно он за всем этим стоит.

– А братья?

– Пах [25], – презрительно фыркнула Анджали. – Они просто невежественные крестьяне. Но этот человек… Он чудовище.

Монстр. Демон. Сатана. Смите часто приходилось сталкиваться с этими словами в работе: люди охотно навешивали эти ярлыки, пытаясь объяснить чудовищные поступки. После каждого случая массовой стрельбы в Америке стрелявшего моментально объявляли сумасшедшим монстром; никто не хотел рассматривать его преступление в контексте культуры, боготворившей оружие. Когда полицейский стрелял в чернокожего, его пытались выставить паршивой овцой. Но как быть с миллионами солдат, на первых взгляд нормальных, которых вербовали в армию, чтобы убивать незнакомых людей на войне? Неужели они все чудовища? Как пугающе легко миллионы людей соглашались участвовать в геноциде и в Холокост, и при разделе Индии [26]. Похоже, превратить человека в убийцу ничего не стоило; это происходило мгновенно, как поворот ключа в замке. Достаточно было использовать ключевые слова. Бог. Родина. Религия. Честь. Нет, проблема не в людях, подобных Рупалу. Проблема в породившей их культуре.

– Вы слушаете? – в трубке раздался нетерпеливый голос Анджали.

– Да. Слушаю.

– Хорошо. Тогда будем на связи.

– Анджали. Погодите.

– Да?

– Какая она? Мина.

Последовала долгая тишина.

– Самая храбрая клиентка, храбрее я не знала, – наконец ответила Анджали. – Но по ней этого не скажешь.

– А в чем эта храбрость заключается?

Анджали тяжело вздохнула.

– Вы хоть представляете, чем она рисковала, подавая в суд на братьев? Нам пришлось давить на полицию, чтобы они открыли дело. Когда я впервые ее увидела, она была при смерти. Она пыталась спасти мужа и получила сильные травмы. Сначала подожгли его, потом пытались помешать его младшему брату спасти Мину.

– Фотография в газете…

– Да. Она изуродована.

– И ничего сделать нельзя? Как-то помочь?

– Чтобы она выглядела более презентабельно? Вы это имеете в виду? А смысл? – Анджали явно разозлилась. – Думаете, кто-то еще женится на этой бедняге? Думаете, соседи когда-нибудь с ней заговорят? Она навсегда останется парией, этого не изменить.

– Тогда зачем подвергать себя лишнему испытанию и подавать в суд?

Повисла напряженная тишина. Наконец Анджали заговорила, произнося каждое слово медленно и отчетливо:

– Чтобы появился прецедент. Чтобы следующему выродку, который захочет сжечь женщину живьем, было неповадно. Чтобы запереть этих монстров за решетку до скончания дней. Надеюсь, так и будет. Вот зачем. Жизнь Мины уже не станет лучше. Соглашаясь участвовать в процессе, она об этом знала. Поэтому она – самая храбрая моя клиентка. Теперь понимаете?

– Понимаю, – пробормотала Смита.

Закончив разговор, она закрыла глаза, обдумывая все, что ей рассказала Анджали. А когда открыла, перед ней стоял Мохан и хмуро на нее смотрел.

– Привет, – тихо произнес он.

От страха она наклонилась к столу.

– Что-то случилось? – прошептала она. – Шэннон?

– Ее уже перевели из операционной, – сказал он. – Она отдыхает. Операция прошла быстрее, чем планировали. Все хорошо.

– Слава богу.

Мохан кивнул.

– Зашел тебе сообщить. Работай дальше, еще увидимся. – Он повернулся к выходу, но вдруг остановился, заметив на экране ноутбука фотографию Мины. – Это она? Мина?

Смита кивнула. Мохан присвистнул.

– Бедная женщина. Ее… Столько шрамов. Лицо как карта.

«Какое точное сравнение, – подумала Смита. – Карта, начерченная жестоким картографом-женоненавистником».

Мохан сел напротив.

– Можно ли привыкнуть к таким ужасам? Ведь по работе ты наверняка часто с таким сталкиваешься?

Она покачала головой, не в силах ответить. Куда бы она ни поехала, сезон охоты на женщин был открыт везде. Изнасилования, женское обрезание, сожжение невест, домашнее насилие – везде, в любой стране над женщинами издевались, изолировали и затыкали им рты; сажали за решетку, контролировали, наказывали и убивали. Иногда Смите казалось, что вся история человечества написана женской кровью. Мохан, безусловно, был прав: чтобы ездить в отдаленные уголки планеты и рассказывать истории этих женщин, требовалась определенная отстраненность. Но можно ли к этому привыкнуть? Нет, привыкание – совсем другое дело. Вся ее репортерская деятельность не будет стоить и выеденного яйца, если она привыкнет к несправедливости, причиненной таким, как Мина.

– Я… нет, не думаю, что можно привыкнуть, – ответила она. – Но я никогда не задерживаюсь в одном месте надолго, не вовлекаюсь, понимаешь?

Он нахмурился.

– А это хорошо?

– Дело не в том, хорошо это или плохо. Такая у нас работа.

– Ясно. – Он кивнул. – Что ж, не буду тебе мешать. Увидимся.

Смита проводила его взглядом, заметила, что он идет вприпрыжку, развернув ладони назад. Потом вернулась к экрану и продолжила читать о несчастной разрушенной жизни Мины.

Глава восьмая

Cмита стояла в лобби «Тадж-Махала» с чемоданом, и уже трое сотрудников отеля спросили, нужна ли ей помощь. Она достала телефон и позвонила Нандини.

– Привет, – раздался за ее спиной мужской голос. Смита тут же подскочила от неожиданности и обернулась так быстро, что Мохан поспешно отошел назад и поднял ладони, словно защищаясь. – Извини, извини пожалуйста. Не хотел тебя напугать.

– Что ты здесь делаешь? – Смита огляделась. – Где Нандини? С Шэннон…

– С Шэннон все в порядке, – поспешно успокоил ее Мохан. – Поднялась небольшая температура, но врач говорит, это нормально. – Он замялся и пристально посмотрел на Смиту. – Но Нандини… Как бы это получше сказать. Утром в больнице у нее случился нервный срыв. Она позвонила мне в слезах и отказалась покидать Шэннон.

– Она влюбилась в нее, что ли? – выпалила Смита и тут же об этом пожалела. Мохан поднял одну бровь.

– Нет, – ответил он. – Она просто… беспокоится за нее, только и всего.

В его голосе слышался упрек, и она покраснела. Но потом снова разозлилась.

– Прости. Я просто очень злюсь на нее. Она могла бы вчера сказать, что не поедет. За такой короткий срок трудно найти переводчика. Что если вердикт огласят уже…

– Не надо никого искать.

– Нет, надо. Я знаю хинди, но плохо говорю и не хочу сидеть за рулем до самого Бирвада, – повысив голос, ответила Смита. Мимо нее прошла женщина, постоялица, говорившая по телефону, и задела ее рукавом. Смита сердито посмотрела на нее.

– Осторожнее, – прошипела она, и женщина удивленно взглянула на нее.

– Смита, – сказал Мохан. – Я поведу машину. И я буду переводить.

– Что? Ну уж нет. Прости, но нет.

Смита заметила обиду на его лице. Открыла рот, чтобы объяснить, но он поднял левую руку, остановив ее, а правой достал телефон из кармана. Нашел номер в адресной книге.

– Вот, пожалуйста, – сказал он. В голосе слышалось нетерпение. – Поговори с Шэннон.

Он ушел, не дождавшись ее реакции.

– Алло? Мохан? – Шэннон говорила слабым, сонным голосом.

– Это я, – тихо проговорила Смита. – Прости за беспокойство.

– Смитс. Я страшно извиняюсь за это все. – Она понизила голос. – Нандини вышла за водой со льдом, поэтому буду говорить быстро. Слышишь меня?

– Да. – Ей уже начало казаться, что поездка в Бирвад с Моханом – еще одно событие в ее жизни, которое она совершенно не в силах контролировать. Шэннон вздохнула.