Земля под снегом - Миллер Эндрю Д.

– Ты просто по мне соскучился? – спросила она. – Или что-то другое?

Он долил ей джина, прибавил пару капель биттера. Капли распространялись, делаясь волоконцами розового дыма. На одной стороне бокала был почти безупречный отпечаток ее губ.

– Когда, ты думаешь, он вернется?

Он предпочитал не произносить при ней имени Фрэнка.

– Через миллиард лет, – сказала она. – Пятница. Он наверняка пьет портвейн в правлении с Эдвардом Стрэнгом и высчитывает, сколько презренного металла они загребли. У тебя что, дрянной день был?

– В психбольнице один покончил с собой.

– Ох! – Она притронулась к жемчугам. – Какой ужас.

– Он использовал снотворное, которое я ему выписал. Должен был ехать домой. Попросил на месяц, на два. Я не видел причины отказать. Он не выглядел подавленным. Собирался поискать работу. Казался… нормальным.

– Ну так что же, – сказала она. – Ты хотел помочь. Ты никак не мог знать заранее.

Он пожал плечами. Он передумал насчет выпивки и налил себе немного виски. Перед уходом вымоет и вытрет бокал на кухне или скажет, чтобы она это сделала.

– Милый, – сказала она (да, она иногда называла его так, и звучало мелодично, влекуще). – Не таблетки, другое бы нашлось что-нибудь. С крыши бы спрыгнул. Если им хочется, они находят способы, правда же?

– Молодой совсем, – сказал Эрик. – Оставил записку. Письмо. Я не прочитал. Полиция забрала.

– Откуда взялась вообще полиция?

– Его мать им позвонила.

– Казалось бы, это последнее, что ей могло прийти в голову. Ну и что, разве это незаконно? Самоубиваться.

– Способствовать этому незаконно.

– Да ладно тебе. Даже полицейские не такие идиоты, чтобы тебя в этом обвинять. Никто тебе ничего не предъявит.

– Я не знаю, как они поступят, – сказал он. – Директор дал ясно понять, что в случае чего он на линию огня становиться не будет. Нам обязательно слушать эту музыку?

Он не знал, что именно звучит. Что-то танцевальное, сентиментальное, дурацкое.

Она распрямилась, встала, пошла к проигрывателю и подняла иглу. Во внезапную тишину неким фоном, звуком извне вступил шелест теплового насоса.

– Поставить что-нибудь другое? – спросила она.

Он покачал головой.

– Моцарта?

– Ничего не надо, – сказал он. – Почему люди постоянно хотят музыки?

– Она делает их счастливее, – сказала она, опуская крышку проигрывателя.

Подошла к нему и завела руки ему за шею. Она была сильно надушена. Он едва удержался, чтобы не укусить ее. Отступил назад, и ее руки упали.

– Мне надо ехать, – сказал он. – Я только хотел отдать тебе вот это.

Из бокового кармана пиджака вынул шесть прозрачных упаковок с маленькими таблетками. Нелепый розовый конверт остался в машине.

– О, – сказала она. – Это то, что я думаю?

– Принимай одну в день, – сказал он. – Каждый день в одно и то же время. Так легче будет помнить. Важно не забывать.

– Спасибо, доктор. Ты думаешь, они правда действуют?

– Да.

– Не так, как те, после которых рождались несчастные младенцы с ластами вместо ручек?

– Их пьют для того, чтобы никто не рождался.

Она улыбнулась ему.

– Они мгновенного действия?

– Нет.

– Но через неделю-то?

Он допил виски и протянул ей бокал.

– Ладно, – сказала она, – ладно. Жаль, что у тебя выдался такой гнусный день. Ты врач что надо, Эрик. И человек что надо.

– Честно говоря, – сказал он, – я ни в том, ни в другом не уверен.

– Завтра у тебя будет другое настроение.

– Улучшится или ухудшится?

– Улучшится. Сильно.

Они коротко поцеловались. Она вытерла ему губы большим пальцем. Он вышел, как вошел, через стеклянную дверь. Снаружи была уже кромешная тьма, или так казалось после помещения. И возвращался туман, поднимался и плыл подобно дыму невидимых костров. Садясь в машину, он вспомнил, что хотел сделать ей внушение из-за письма в амбулаторию. Не сделал; и забыл к тому же спросить, как ее-то день прошел. Это часто у них такое? Его день, но не ее? Полминуты он пытался это себе представить – как она коротает дни в пустых комнатах, бегло проглядывает журналы и романы, пьет спиртное в полдень, подолгу разговаривает по телефону с другими женщинами, которым некуда себя деть, ест что-то неосновательное, открывает новую пачку сигарет, смотрит, стоя у окна, как листья, кружась, опускаются в пустой бассейн. И – хотя он не был очень-то склонен к мыслям о любви, не очень-то уважал это слово, считал, что оно затаскано до бессмысленности, выхолощено рекламщиками и шансонье, да и политиками тоже, иные из которых, кажется, недавно открыли его для себя, – ему пришло сейчас в голову, что в конечном счете это слово может просто-напросто означать желание вообразить себе жизнь другого человека. Сделать такое усилие. И он нашел, что способен на это, способен, как некий сопутствующий дух в комнате у нее за спиной, как некий ангел-регистратор, увидеть ее жизнь – но да, с усилием. Он запустил мотор (а что, если однажды он не запустится?) и аккуратно двинулся задним ходом среди кустов. Выруливая на главную дорогу, увидел фары другой машины, которая приближалась, спускаясь с горки. Когда проезжала мимо, он подумал, что она похожа на черный «зодиак» Фрэнка, и он успел увидеть в зеркальце заднего вида, как машина замедлила ход и свернула на боковую дорогу, на которой он только что был.

7

Коробка с яйцами лежала на кухонном столе. Дафлкот Рита сразу сняла. Сказала: как приятно здесь и тепло, и до чего холодно там на ферме. Несколько минут разговаривали о системах отопления. Около коттеджа у задней двери стоял бак для жидкого печного топлива, на нем работало центральное отопление дома. Вдобавок у них была «АГА», плита и она же печь, работавшая на коксе. В гостиной лежали поленья для камина, их доставлял один старик со своей кряжистой дочкой. Рита их обоих знала. Сказала, опасается, что дочка – узница старика. Айрин ответила, что ей это не приходило в голову.

Рита рассказала про «рейберн» у них на ферме, про то, как плита иногда превращается в вулканчик и извергает в кухню облако золы. Они с Биллом боятся дать ей погаснуть. Вдруг она после этого не захочет работать? Она горит без перерыва, кажется, лет сто.

Каждая из двух знала про другую, что та беременна. По Айрин на шестнадцатой неделе это было уже слегка заметно, и миссис Кейс в местном магазине, которая благоволила к Рите и жалела ее, считая странной, подтвердила ей. Айрин знала про Риту, потому что Эрик однажды обмолвился. Она была пациенткой Габби Миклоса.

– Хотите я вам дом покажу?

Они вышли из кухни и поднялись наверх. Над гаражом в конце коридора две маленькие спальни, кровати застелены валлийскими стегаными покрывалами; рядом главная спальня (слава богу, там вполне прибрано). С противоположной стороны еще одна спальня – та, в которой умер отец Эрика. Айрин старалась по возможности туда не заходить. Миссис Радж время от времени вытирала там пыль.

– Тут у нас ванная, – сказала Айрин, открывая дверь и отступая.

– Отсюда видно ферму! – воскликнула Рита. – А из нашей ванной я вижу вас. Ну, не вас, конечно…

– Забавно, – сказала Айрин.

Она не смогла бы объяснить, что именно считает забавным. Что они так долго тянули, прежде чем познакомились как следует? Ее настроение перед звонком в дверь – журналы, слезы – улетучилось, как утренний туман. Слишком много времени она проводит одна. Нездоровый образ жизни.

Спустились вниз. Гостиная, столовая, кабинет Эрика (туда не входили).

– А это детская, – сказала Айрин, открывая дверь в голую выбеленную комнату с панорамным окном, выходящим на задний двор (и на топливный бак).

Они стояли, заглядывая внутрь, и чудилось, будто, открыв эту дверь, они застали будущее врасплох и из глубины комнаты на них ответно посмотрело розовощекое дитя. Или двое детей почти одного возраста.

Кружным путем вернулись в кухню (в этом коттедже так можно было: выходишь из кухни в одну дверь и возвращаешься через другую напротив). За две-три минуты, пока снова не сели за кухонный стол, каждая успела сообщить другой то, что та уже знала; они обменялись датами и начали перечислять симптомы и жалобы, смеясь над тем, что в душé приводило их чуть ли не в отчаяние. Рита отставала от Айрин на месяц. Сказала, ей нечего еще показать.