Земля под снегом - Миллер Эндрю Д.

– Поздно вечером я выгляжу немножко беременной, но это просто чай.

Сказала, болят зубы и кровоточат десны. И постоянно нужно в уборную по-маленькому.

– О да, – сказала Айрин, решив, что тоже будет говорить «уборная», а не «туалет». – У нас есть уборная внизу, если вам понадобится.

Она улыбнулась и почувствовала, что где-то посреди Суссекса ее мать строго приосанилась.

– Я все еще с утра в пижаме, – призналась Рита. – Честно говоря, это пижама Билла. Я подворачиваю штанины и рукава.

Она вытянула ногу и поддернула джинсовую ткань, показывая пастельно-бледные полоски на хлопчатобумажной мужской пижаме.

Чем дала повод перейти к обсуждению мужей. В саду певчие птицы устроились в живых изгородях и кустах, пережидая в укрытии остаток короткого зимнего дня. Птицы покрупнее курсировали в небе, цветом напоминавшем старый фарфор.

– Милота, наверно, быть замужем за доктором, – сказала Рита.

– Не без того, – сказала Айрин, не зная точно, что Рита понимает под милотой. Заработок врача? Его положение? – А женой фермера страшно тяжело, наверно, быть. Столько забот со всей живностью.

– Этакая миссис Ной, – сказала Рита. – Но почти все делает Билл, и живности у нас не так много. Пятнадцать коров, бык, пони, сколько-то кур. И кошка.

– По-моему, очень даже много!

– Одна корова вот-вот отелится. По кличке Друзилла. У них у всех есть клички, но никаких вам Маргариток и Смородинок. Одну мы зовем Нефертити.

– Ух ты! – сказала Айрин. – Должно быть, жутко царственная особа.

– Билл учился в Оксфорде, – сказала Рита, как будто эта учеба объясняла наречение коров в память нильских властительниц. – На юриста, пока не вылетел. Поступил, потому что папаша этого хотел. Думал сделать из него для семейного бизнеса своего юриста, чтобы доверять можно было.

Айрин кивнула. Про папашу она кое-что слышала. Как Эрик его назвал? Еще потер при этом палец о палец – в смысле, деньги.

– А ваш свекор – он тоже врач был?

– Нет-нет, – сказала Айрин. – Он работал на железной дороге. Начал с самого низа. Был рабочим фактически. И дорос до помощника начальника станции в Бирмингеме. Он скончался два года назад. Вскоре после того, как мы сюда переехали. Эрик всегда какой-то трепет перед ним испытывал.

– А Билл как про своего отца вспомнит, весь морщится, будто лимон сосет.

– Не ладят?

– Билл был бы рад-радехонек, если бы узнал, что его усыновили.

– Ужасно сложно все в семьях, правда? – сказала Айрин.

– А теперь, – сказала Рита, – у нас свои семьи, наша очередь.

И не поспоришь. Несколько секунд строгой тишины. Проехал без остановки на станции поезд.

– Товарный, – сказала Рита, в сущности, себе.

– Выпьете со мной гиннесса? – предложила Айрин. – Я в это время обычно наливаю себе стакан. Эрик купил целый ящик. Там уйма железа.

Она принесла из кладовки две стройные темные бутылки. Достала из шкафа два стакана. Сковырнула крышечки открывалкой с роговой ручкой. Обе аккуратно налили себе темного пива.

– Ну, будем! – сказала Рита, протягивая стакан через стол.

Они чокнулись и сделали по глотку, затем каждая аккуратно стерла с верхней губы пенные усики.

– Вы на ферме росли? – спросила Айрин.

– С год примерно, в войну. У папиных родственников, троюродных, что ли. Они не могли решить, кто я – член семьи или служанка. Они мало чем отличались от своей скотины.

– Тем больше радости вам должно было доставить избавление, – сказала Айрин.

– Должно было. Но знаете, дом есть дом, пусть даже он и не такой уж милый. В общем, однажды утром отвезли они меня с моим чемоданчиком в Бристоль и познакомили с тетей Эльзой. Я и не слыхала про нее раньше. Большая холодная квартира на Котем-Брау [26], верхний этаж. В молодости она была танцовщица, а когда постарела, стала учить этому делу девчонок вроде меня. Их было три, кажется. Не знаю, как ей удавалось платить за квартиру. Она научила меня всем этим смешным старым танцам. Один назывался «Ночная бабочка», она мне костюм для него сшила из тюлевых занавесок. Надо было порхать бабочкой вокруг свечи. Понятно, чем это кончилось. Но, когда я сделалась старше, мне там стало как раз. Я заимела свой собственный ключ, уходила и приходила, когда мне вздумается. В четырнадцать ушла из школы и устроилась работать в гостиницу. В шестнадцать уже зарабатывала четыре фунта в неделю.

– Боже ты мой… – сказала Айрин. Ужасы на ферме, чудачка родственница, четыре фунта в неделю в гостинице. Ей захотелось ответить чем-нибудь подобным, но, конечно, ничем подобным она не располагала. – Когда мы были девочками, – сказала она, – мы с сестрой Вероникой попытались научиться танцевать по книжке. Там были черные ступни и белые ступни. Усвоить это было невозможно, и когда мы начали ходить в гости в дома, где танцевали, то приходилось танцевать друг с дружкой, потому что мы совсем не те движения делали, что остальные.

Риту это насмешило.

– У меня тоже есть сестра, – сказала она. – На пять лет старше меня. Я не знаю ее толком. Она была с мамой, когда мамы не стало. Где-то в Бристоле, по-моему. А ваша сестра, она тут где-то?

– Она в Америке, – ответила Айрин. – Вышла за американца.

– Счастье! А вы бы хотели там жить?

– О, даже не знаю. Эрик говорит, мы когда-нибудь, возможно, туда слетаем. Просто в гости.

– В Америке наверняка нужны врачи.

– Эрик говорит, там врачи всё еще платные. Нет такой системы, как у нас.

– Мой врач – Габби Миклос, – сказала Рита. – Он родом оттуда же, откуда отец Билла.

– Правда? Но ведь фамилия вашего мужа – Симмонс, кажется? Очень даже английская.

– Эту фамилию его отец взял, когда приехал сюда. Билл однажды сказал мне, какая у него настоящая, но я забыла. Кончается на «дьи».

– Да, тут, пожалуй, ничего английского.

– Вам не кажется, что он похож на Петера Лорре [27]?

– Кто?

– Габби Миклос.

– Габби? По-моему, он больше смахивает на Омара Шарифа.

Это доставило удовольствие им обеим. Габби Миклос – Омар Шариф.

– А вы в кино ходите? – спросила Рита. – Ну, с мужем.

– Он страшно занят, – сказала Айрин.

– Когда я в Бристоле жила, – сказала Рита, – я все время ходила. «Эй-би-си» на Уайтледис, «Ипподром» в Иствилле, «Кингз» на Олд-Маркет-стрит. В Бристоле было множество киношек. Сейчас начали закрываться.

– Люди смотрят телевизор, – сказала Айрин.

– Ваш очень мило выглядит, – сказала Рита. Они прошли мимо него, когда обходили дом. – Билл говорит, мы скоро сможем взять напрокат. Бог его знает, будет ли он показывать на ферме.

– Может быть, придется повозиться с антенной, – сказала Айрин, и несколько секунд они сидели с серьезными лицами, воображая себе, как волны от передатчика выискивают уединенные фермы. Впрочем, Мокрая ферма не такая уж уединенная: есть деревня, есть железнодорожная станция. Если в сумерках взойти на холм, видны огни города.

– Я в кино с папой ходила, – сказала Рита. – Даже и в войну – когда он в отпуск приехал.

– Он воевал?

– Служил в армейском кинофотоподразделении. До войны работал фотографом, вот его и приспособили, только это уже были не свадьбы. Самое худшее, кажется, под конец. Когда вошли в Германию и обнаружили там всякое. Вы помните запах хаки? Кислый такой.

– Помню немножко, – сказала Айрин. Ее отец тоже надевал. И, конечно, через какое-то время запах стоял повсюду.

– Первый фильм, какой мы с ним смотрели, был «Месть человека-невидимки».

– Страшно было?

– Не особенно. Со мной же папа сидел, и более чудесного места, чем кино, я знать не знала. Мы пересмотрели всего Флэша Гордона, всего Бака Роджерса, «Марс атакует мир» [28]…

– Нас с сестрой отец никогда не водил. Думаю, он считал эти фильмы…

Она едва не сказала: пошлятиной. Запнулась, но Рита, похоже, не заметила.