Мулен Руж - Ла Мюр Пьер

Анри весь сжался на низеньком складном стульчике, нанося кистью неуверенные штрихи. Он нервно поглядывал на застывшую натурщицу, выверяя пропорции при помощи большого пальца. Что Бонна скажет сегодня? Неужели снова будет глумиться и насмехаться, на потеху всего класса?

– Но в любом случае, – продолжал художник, вальяжно раскинув руки, – техника остается одна и та же. Сначала вы делаете набросок, а потом наносите основные тени сырой умброй. Сырой умброй, всем ясно? – Он неожиданно повысил голос. – И ничем другим. Пусть импрессионисты и им подобные невежды кладут в основные тени синий или фиолетовый. Вы будете использовать исключительно сырую умбру!

Наконец он остановился у мольберта Анри и, нервно теребя жиденькую козлиную бородку, прервал лекцию, чтобы бросить беглый взгляд на холст. В комнате повисла напряженная тишина. Сейчас начнется представление.

– Ну и что это такое, по-вашему? – Профессор начал с легкой иронии. – Если вы считаете, что это картина, то я вынужден вас разочаровать. Вы глубоко заблуждаетесь. – И затем рявкнул в приступе гнева: – Знаете, как это называется? Мазня!

Дружный смех аудитории потряс стены.

– Зачем вы вообще упорно сюда таскаетесь? – продолжил Бонна, дождавшись, когда всеобщее веселье поутихнет. – Вы что, дружок, всерьез рассчитываете стать художником? Сколько раз мне повторять, что вы слишком высокого о себе мнения: таланта у вас ни на грош. У вас напрочь отсутствует чувство прекрасного. Хуже того, у вас извращенное представление о красоте. Вам не дано быть художником, и большее, что вы могли бы сделать в этой области, так это сидеть дома, тем самым избавив меня от необходимости любоваться вашей дурацкой мазней!

Бонна хотел добавить что-то еще, но просто пожал плечами и отошел. Вскоре он взял с вешалки цилиндр, накинул пальто и отбыл.

– Пятиминутный перерыв, – объявил нараспев смотритель, захлопав в ладоши.

Стоящая на подиуме натурщица встряхнулась и накинула на плечи грязный пеньюар. Она развернула газету и углубилась в чтение, вдумчиво ковыряя спичкой в зубах. Студенты отложили палитры и небольшими группками собрались у мольбертов.

Анри же продолжал водить кистью, украдкой смахивая слезы. Все! Зачем продолжать это мучение, быть всеобщим посмешищем для этих великовозрастных школяров. Ведь мать предупреждала, что он никогда не станет тут своим, и она, как всегда, оказалась права. Они отвергли его робкие попытки наладить приятельские отношения, ясно дав понять, что им не нужна его дружба. Но почему? Почему они его так невзлюбили? Из-за того, что он калека? Нет. Их раздражала его юность, дорогая одежда и то, что каждое утро его доставлял к дверям мастерской экипаж, которым правил кучер в ливрее. Для них он был всего лишь любителем, капризным сынком богатой мамочки, занявшимся живописью от нечего делать. Если бы они только знали, чего ему это стоило! Но они не знали, а продолжать упорствовать теперь глупо. К черту все! Лучше уйти, так лучше для всех. В конце концов, можно же учиться дальше и получить степень магистра, мама так об этом мечтала…

– Да не обращай ты внимания на старого ублюдка!

Голос, внезапно раздавшийся за спиной, заставил Анри отвлечься от раздумий. Он развернулся. Перед ним стоял высокий молодой человек в потертом сюртуке, пестрых брюках и модном галстуке. Анри с самого начала выделил его из толпы студентов, главным образом из-за прекрасного роста, громкого голоса, южного акцента, манеры говорить, растягивая гласные, и черной бороды, закрывавшей большую часть щек и подбородка.

– Пусть себе орет, пусть гадости говорит, – продолжал южанин. – Ведь денежки-то ты ему за учебу выложил, разве нет? Ну и все! Выгнать тебя он все равно не может, а ты за свои кровные имеешь полное право плюнуть ему в рожу. Кстати, меня зовут Рашу – Анри Рашу. Может, пообедаем вместе у Агостины? А потом, если хочешь, я покажу тебе свою студию. Ничего особенного, но оттуда открывается замечательный вид на кладбище Монмартра. Ты был на Монмартре?

Когда Анри с новоиспеченным приятелем вошли в небольшой зал и тихонько пробрались к свободному столику в дальнем углу, в ресторане Агостины царило привычное оживление. Длинноволосые художники с Монмартра, облаченные в черные бархатные костюмы и огромные береты, о чем-то горячо спорили над внушительными порциями ризотто, размахивая скомканными салфетками. Здесь было душно. Здесь вызывающе пахло чесноком. Красивая волоокая брюнетка расхаживала среди столиков, подобно щедрой Юноне. Не обращая никакого внимания на царившую кругом суматоху, она неторопливо разносила тарелки с дымящимися яствами, на ходу отпуская шуточки, отвечая на реплики и смеясь неподражаемым сочным смехом.

– Это сама Агостина! – шепнул Рашу и затянулся трубкой, выпуская изо рта густые клубы дыма. – Раньше она была натурщицей.

Агостине Сагаттори было тридцать девять лет от роду, и она считалась живой легендой Монмартра. В шестнадцать лет она приехала в Париж с родной Сицилии без гроша за душой. Единственным ее капиталом была неземная красота. И через полгода Агостина превратилась в самую востребованную натурщицу столицы. За ее благосклонность боролись самые именитые столичные живописцы. Скульпторы, восхищенные совершенством ее бедер, с удвоенным усердием стучали долотом о мрамор. В течение двух десятилетий ее великолепная грудь и классический профиль становились подлинным украшением ежегодного художественного Салона, а на бесчисленных городских площадях она представала перед прохожими в образе то Дианы, то Демократии, то Духа Марсельезы. Она щедро дарила любовь и нежность в студиях, где ей доводилось позировать, даруя утешение многим художникам в черные дни. Когда же три года назад Агостина открыла ресторан, благодарные живописцы в память о мимолетных, но ярких романах предложили ей свои услуги. Желающих оформить стены оказалось так много, что, не желая обидеть никого из них, хозяйка попросила каждого расписать для нее по тамбурину, которые теперь висели аккуратными рядами. Количество этих небольших знаков внимания свидетельствовало о щедрости и широте души владелицы заведения.

Анри видел, как Агостина склонилась к одному из посетителей, рыжебородому скульптору, громким шепотом умоляя: «Ради бога, Роберто, не ешь ризотто. Я сегодня положила в него много чеснока, а тебе после чеснока снятся кошмары. Возьми-ка лучше пепперони. Это блюдо разгоняет кровь, так что сегодня вечером ты приятно удивишь жену. Она будет просто счастлива».

Весело болтая с клиентом, она то и дело шутливо подталкивала его локотком. Затем, все еще смеясь, обратилась к новым посетителям:

–А, bambini [1]. – Все студенты, безотносительно их возраста и роста, были для Агостины bambini. – Что, проголодались? Кушать хотите? Ладно, сейчас принесу минестроне. А потом ризотто, какого вы в жизни не пробовали. Это как музыка. Так и играет во рту.

Завсегдатаи заведения Агостины уже давно привыкли к ее лирическим сравнениям. Они стали так же привычны, как и иссиня-черные распущенные по плечам волнистые волосы хозяйки.

– А потом я вам принесу…

– Неси все, что есть. На твое усмотрение, – оборвал ее Рашу, который к тому времени уже успел основательно проголодаться. – Ты же все равно сделаешь по-своему.

Через минуту он замолчал, полностью поглощенный процессом жевания. Анри же был слишком взволнован, чтобы есть. Это было замечательное место. Он еще никогда не был в столь необычном ресторане. Все эти удивительные пряные запахи, несмолкающий шум, куча размахивающих руками художников, переругивающихся через всю комнату, о чем-то жарко спорящих…

В какой-то момент в поле его зрения попал коренастый старик благообразного вида с трубкой во рту, о чем-то увлеченно говоривший с бородатым блондином, выделявшимся изящными чертами лица.

– Старик с седой бородищей – это Писсарро, – проговорил Рашу с набитым ртом. – Он импрессионист. А тот второй – Тео Ван Гог. Он держит галерею на Монмартре. – Тут он заметил нетронутую тарелку Анри и угрожающе зашептал: – Черт побери, быстрее жуй ризотто, а то Агостина тебя просто возненавидит!