Щегол - Тартт Донна

Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 204

– Ах, красота, – тепло сказал Юрий, склонившись над моим правым плечом. – Такая чистая! Как ромашка! Понимаешь, что я хочу сказать? – сказал он, тыча меня в бок, потому что я все молчал. – Как простой цветок посреди поля! Просто… – он жестами показал, вот он! Потрясающе! – Понимаешь, о чем я? – Он снова ткнул меня в бок, но я был так зачарован, что ничего не ответил.

Борис тем временем бормотал что-то Вите, то по-английски, то по-русски, про ptitsa и еще что-то, я никак не мог разобрать, что – про мать и ребенка, про нежную нежность.

– Ну что, все еще хочешь звонить арт-копам, а? – спросил он, приобняв меня за плечо, приблизив ко мне голову – точь-в-точь как в детстве.

– А мы ведь можем еще им позвонить, – сказал Юрий, захохотав, ущипнув меня за руку.

– И правда, Поттер! Позвоним? Как, нет? Похоже, разонравилась ему эта идея, а? – сказал он через мою голову Юрию и вскинул бровь.

Когда мы заехали в гараж и вылезли из машины, все еще куражились, хохотали, пересказывали друг другу на разных языках детали и подробности операции – все, кроме меня, я стоял, оцепенев, во мне эхом отдавался шок, нарезка из воспоминаний и резких движений еще мельтешит передо мной во тьме, и я настолько ошарашен, что и слова вымолвить не могу.

– Вы только посмотрите на него, – сказал Борис, резко прервав сам себя на полуслове, и стукнул меня по руке. – Вид такой, будто только что отхватил лучший отсос в жизни.

Они все надо мной смеялись, даже Ширли Темпл, весь мир превратился в смех, смех – рваный, металлический – отскакивал от кафельных стен, бред и фантасмагория, такое чувство, будто мир разрастается и распухает, как какой-нибудь сказочный воздушный шар, воспаряет, взлетает к звездам, и я тоже захохотал, не понимая даже, над чем смеюсь-то, потому что я по-прежнему был в таком шоке, что меня всего трясло.

Борис закурил. В подземном свете лицо у него было зеленоватое.

– Ты ее заверни, – по-дружески посоветовал он, кивком указав на картину, – потом сунем ее в сейф у тебя в номере, а тебе настоящий отсос организуем.

Юрий нахмурился:

– А я думал, поедим сначала?

– Верно. Умираю с голоду. Значит, сначала ужин, потом отсос.

– В “Блейке”? – спросил Вишня, открыв дверцу “рейндж-ровера” с пассажирской стороны. – Где-нибудь через час?

– Договорились.

– Неохота вот так вот уходить, – сказал Вишня, оттягивая воротник рубашки, она промокла насквозь от пота и прилипла к шее. – Но коньяку бы сейчас не помешало. Какого-нибудь за сотенку евро. Я бы прям сейчас четвертинкой закинулся. Ширли… Юра… – он произнес что-то на украинском.

– Он говорит, – пояснил Борис, потому что за этим последовал взрыв смеха, – он говорит Ширли и Юрию, что за ужин они сегодня платят. Из… – тут Юрий торжествующе потряс сумкой.

Вдруг – пауза. Юрий нахмурился. Он сказал что-то Ширли Темпл, и Ширли – со смехом, заиграв ямочками – замахал руками, отмахнулся от сумки, которую Юрий ему протягивал, и закатил глаза, когда Юрий протянул ее снова.

– Ne syeiychas, – раздраженно сказал Виктор-Вишня. – Потом поделите.

– Пожалуйста, – сказал Юрий, снова протягивая сумку.

– Да хватит тебе. Потом поделите, а то всю ночь тут проторчим.

– Ya khochu chtoby Shirli vzyala eto, – сказал Юрий, так ясно и отчетливо, что даже я, с моим паршивым russki, все понял.

– No way! [74] – ответил Ширли и, не удержавшись, глянул на меня, чтоб убедиться, что я его услышал – словно ученик, который гордится тем, что знает правильный ответ.

– Ну хватит уже. – Борис упер руки в боки, с раздражением отвернулся. – Да какая разница, кто в чьей машине повезет деньги. Что, кто-то из вас собирается с ними дать деру? Нет. Мы тут все друзья. Ну что ты будешь делать? – сказал, когда никто из них не сдвинулся с места. – Давайте их на полу тут, что ли оставим, чтоб Дима подобрал? Уж решайте кто-нибудь.

Наступило долгое молчание. Ширли, скрестив руки на груди, только тряс головой в ответ на увещевания Юрия, а потом, нахмурившись, спросил что-то у Бориса.

– Да-да, согласен, – нетерпеливо ответил Борис. – Давай, – велел он Юрию, – поезжайте втроем, все вместе.

– Уверен?

– На все сто. Вы сегодня достаточно потрудились.

– Сам справишься?

– Нет, – ответил Борис. – Мы пешком пойдем, да справлюсь, справлюсь! – сказал он, перекрывая возражения Юрия, – справимся мы, идите уже, – и мы с ним все хохотали, а Витя, Ширли и Юрий помахали нам на прощание (Davayte!), запрыгнули в “рейндж-ровер” и, вскарабкавшись по съезду, вырулили на Овертоом и уехали.

– Ах, какая ночь, – воскликнул Борис, почесывая живот. – Есть охота! Поехали-ка и мы! Хотя… – он обернулся, сморщил лоб, поглядел вслед уезжающему “рейндж-роверу”, – а, ладно. Справимся. Тут недалеко. От твоего отеля до “Блейке” вообще пешком дойти можно. А ты-то, – сказал он мне, – растяпа! Перевяжи картину-то! Не таскай ее вот так, без завязок.

– Точно, – ответил я, – точно.

Роясь по карманам в поисках бечевки, я положил картину на капот.

– Можно взглянуть? – встал сзади Борис.

Я развернул войлок, и мы с ним на пару минут смущенно застыли рядом, словно парочка мелких фламандских помещиков, которые топчутся в самом уголку картины с изображением Рождества.

– Столько проблем. – Борис закурил, выпустил струю дыма в сторону, подальше от картины. – Но того стоило, да?

– Да, – ответил я.

Переговаривались мы шутливо, но негромко, словно мальчишки, которым не по себе в церкви.

– У меня она была дольше всего, – сказал Борис. – Если по дням посчитать, – а потом прибавил, уже другим тоном: – И помни, если захочешь, я смогу организовать продажу. Одна сделка – и все, можно уходить на пенсию.

Но я покачал головой. Я не мог облечь свои ощущения в слова, но то было какое-то глубокое, нутряное чувство, которым тогда, в музее, уже очень давно, обменялись мы с Велти.

– Да шучу. Ну – типа того. Но, в общем, правда, – он проскользил костяшками пальцев по моему рукаву, – картина твоя. Совершенно и абсолютно. Ты ее подержи у себя, полюбуйся ей, а потом уже вернешь музейщикам.

Я молчал. Я уже спрашивал себя: ну и как я собираюсь вывозить ее из страны?

– Давай, заворачивай. Валим отсюда. Потом налюбуешься. Ой, дай сюда. – Он выхватил бечевку из моих неуклюжих пальцев, пока я теребил ее, пытаясь отыскать концы. – Дай я сам завяжу, а то мы тут всю ночь просидим.

Заверну и завязав картину, Борис сунул ее под мышку, затянувшись напоследок сигаретой, подошел к дверце с водительской стороны и уже хотел было сесть в машину, как вдруг у нас за спиной раздался спокойный, приветливый голос с американским выговором:

– С Рождеством!

Я обернулся. Их было трое, двое мужчин средних лет – идут вразвалочку, переваливаются с ноги на ногу с таким видом, будто одолжение нам делают, – обращались они к Борису, не ко мне, и вроде как даже рады были его видеть – а перед ними семенил, спотыкаясь, тот мальчишка-азиат. Белый халат его вовсе не был униформой поваренка, нет, на нем была какая-то асимметричная шмотка из белой шерсти, толщиной сантиметра в два; пацана трясло, а губы у него от ужаса практически посинели. Оружия при нем не было, ну или, похоже, не было, и хорошо, потому что у двоих других – здоровые мужики, вид деловой – я только и видел, что сизый металл револьверов, который поблескивал в тусклом свете люминесцентных ламп. Но даже тогда я ничего не понял – меня сбил с толку приветливый голос, я думал, они поймали мальчишку и ведут его к нам – но тут я глянул на Бориса и увидел, что он застыл и стал белым как мел.

– Прости, что придется так с тобой поступить, – сказал американец Борису, хотя сказал он это безо всякого сожаления, скорее с удовольствием. Широкие плечи, вид скучающий, мягкое серое пальто – несмотря на возраст, была в нем какая-то капризность, детская пухлость, надутая зрелость, – мягкие белые руки да мягкая менеджерская вкрадчивость.