Истинная за Завесой (СИ) - Карамель Натали

Глава 2. Дыхание Трясины

Сумрак под сенью вековых елей сгущался с каждым шагом. Фонарь Кати выхватывал из тьмы лишь островки реальности: мохнатые стволы, корявые корни, ковер из прошлогодней хвои и влажных, скользких листьев. Следы, которые она преследовала, становились все призрачнее, сливаясь с естественными неровностями почвы. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом гниения и стоячей воды. Тишина висела плотным, давящим покрывалом, нарушаемая только ее собственным прерывистым дыханием, хрустом веток под сапогами и монотонным писком рации в руке – она исправно докладывала в штаб каждые пять минут: «Продолжаю движение на север. Следы слабые, но есть. Видимых препятствий нет».

«Мария Петровна-а-а! Отзовись!» – ее крик глухо ударялся о стену хвои и растворялся. Ни ответа, ни шороха. Только комары злобно вились у лица.

Она не заметила, как мягкая подстилка сменилась зыбкой, податливой поверхностью. Нога ступила на кочку, покрытую вязкой слизью, и провалилась глубже, чем обычно. Хлюпнуло. Катя попыталась вытащить ногу – сапог засосало с жадным чавканьем. Сердце екнуло. Болото. Чертово болото!

Она резко шагнула другой ногой на соседнюю кочку, пытаясь перенести вес. Кочка погрузилась, как пончик в чай. Холодная, липкая жижа облепила сапоги по щиколотку, потом по икры. Паника, острая и слепая, ударила в голову. «Нет! Нет-нет-нет!» – вырвалось у нее. Она рванулась назад, к твердой земле, видимой всего в паре метров. Но каждое движение только глубже втягивало ее в холодные объятия трясины. Жирная грязь поднималась уже выше колен, с мерзким бульканьем заполняя пространство между ногами.

«Не паникуй! Не паникуй!» – заклинала себя Катя, отчаянно вспоминая инструкции. «Лечь плашмя! Увеличить площадь опоры! Искать ветку, корень!» Она попыталась наклониться вперед, раскинуть руки. Но трясина уже держала ее слишком крепко. Каждое движение только усаживало глубже. Жижа добралась до бедер, ледяная и неумолимая. Дыхание участилось, сердце колотилось, готовое вырваться из груди.

«Палка! Нужна палка!» – оглядывалась она, диким взглядом выискивая спасение. Но вокруг – лишь гладкие стволы да мягкая, предательская подстилка. Ни одной достойной ветки. Ничего, за что можно было бы ухватиться. Время, каждая драгоценная секунда, работало против нее. Трясина неумолимо поднималась выше, к поясу. Вес рюкзака тянул вниз, мешая движениям.

«Штаб! Штаб! Катя! Прием! Срочно!» – она закричала в рацию, голос сорвался на визг. «Я в трясине! Координаты… Глубина… Быстро!»

Из динамика донесся искаженный тревожный голос Виктора: «Катя! Повтори! Где ты? Держись! Мы уже рядом…» Помехи усилились, слова стали бессвязными, а потом рация захлебнулась резким шипением и умолкла. Связь прервалась. Одиночество и безнадежность сомкнулись вокруг плотнее трясины. Она была одна. Совсем одна. И болото поднималось к груди.

«ПОМОГИТЕ! КТО-НИБУДЬ! АНЯ!» – ее крик был уже чистым воплем ужаса, разрывающим глотку. Слезы жгли глаза, смешиваясь с грязью на лице. Холодная жижа обжимала ребра, давила на диафрагму. Дышать становилось тяжело. Каждый вдох давался с усилием. Она чувствовала, как неумолимая тяжесть тянет ее вниз, к черной, безвоздушной глубине. «Нет… Не так… Не сейчас…»

И тут, сквозь пелену отчаяния, она увидела движение. В просвете между деревьями, метрах в двадцати от края трясины, появилась фигура. Невысокая, сгорбленная, в темном платке и пальто. Мария Петровна? Но как? Она выглядела… неожиданно целой. И двигалась – нет, не шла, а спешила с какой-то странной, не по возрасту резвостью, легко переступая через корни и кочки. Ее лицо, морщинистое и бледное, было напряжено, но в глазах горела не паника, а какая-то лихорадочная решимость.

«Бабушка! Стой! Не подходи!» – заорала Катя, понимая, что женщина, пытаясь помочь, погибнет сама. «Это трясина! Оставайся там! Они идут! Сейчас придут! Стой на месте!»

Но старушка не остановилась. Она подбежала к самому краю зыбкой гибели, остановившись на твердой кочке. Катя увидела ее глаза – удивительно яркие, пронзительные, полные нечеловеческой печали и… знания.

«Деточка…» – голос Марии Петровны был странно чистым и сильным, без тряски. «Виновата я… старая дура… в лес по глупости полезла».

Катя, уже по грудь в ледяной жиже, из последних сил пыталась откинуть голову назад, чтобы дышать. Грязь хлюпала у подбородка. «Не… виноваты…» – хрипло выдавила она. «Стойте… там… вас… спасут…»

Старушка покачала головой. В ее взгляде не было страха, только глубокая, древняя скорбь и внезапная нежность к утопающей незнакомке. «Тело спасти не могу, деточка. Но душу… душа твоя не пропадет. Обещаю.»

И прежде, чем Катя успела понять смысл этих странных слов, бабушка Мария подняла руки. Не для молитвы. Ее пальцы сложились в причудливые, незнакомые Кате жесты, будто она водила руками в каком-то диковинном, медленном танце. А из уст ее полились слова. Незнакомые, полные шипящих и гортанных звуков, переливчатые и ритмичные, как те заклинания, что Катя выкрикивала в детстве, играя в колдунью. Звучало это одновременно дико и… священно.

«Что вы…» – попыталась крикнуть Катя, но жидкая грязь уже заливала рот, горькая и удушающая. Ледяное касание жижи на губах, в носу, в ушах. Последний судорожный вдох втянул в легкие не воздух, а холодную, едкую грязь. Горло разорвало от невыносимого жжения и спазма. Глаза залило липкой темнотой. Внутри все сжалось в один мучительный, бесконечный крик, который не мог вырваться наружу. Тело билось в последних конвульсиях, судорожно пытаясь извергнуть невыносимое, но трясина сжимала его все крепче, как каменные тиски.

Боль была всепоглощающей. Физической – жжение в легких, разрывающее горло, сдавливающее тело. И душевной – от ужаса, от нелепости, от невыполненного долга. Бабушка… жива… а я… Мысль не закончилась.

И вдруг… боль начала отступать. Не потому, что стало легче. А потому что ощущения тела стали… туманными. Отдаленными. Как будто смотришь на экран. Холод грязи больше не жёг. Давление на грудь ослабло. Даже удушье… оно было, но уже не требовало воздуха. Тело больше не нуждалось в нем.

Темнота осталась. Густая, абсолютная. Но это была уже не темнота болота. Это было… Ничто. Или Все? Не было ни холода, ни тепла. Ни боли, ни страха. Только странная, звенящая тишина. И в этой тишине, как наковальня, отдавались те самые, нелепые слова.

Они вибрировали в пустоте, где больше не было ушей. Звучали прямо в… сознании? В том, что осталось от Кати после того, как ее тело перестало биться в грязных объятиях болота.

Она… слышала. Но не ушами. Слова были здесь, с ней. Частью этого нового, непостижимого состояния. Она не дышала. И ей не нужно было дышать. Она была… душой? Призраком? Эхом?

Слова бабушки звенели в безвоздушной пустоте, единственная нить, связывающая ее с чем-то знакомым. Обещание? Проклятие? Билет в один конец?

Темнота сгущалась или рассеивалась? Катя не могла понять. Было только ощущение движения. Падения? Плавания? И эти слова. Все громче. Все отчетливее. Становясь каркасом нового мира в кромешной тьме старого.

Глава 3. Пробуждение в Золоченой Клетке

Боль была первым, что вернулось. Не всепоглощающая ледяная агония трясины, а глухая, разлитая по всему телу ломота. Будто ее переехал каток, а потом собрали кое-как. Каждый вдох давался с усилием, грудная клетка протестовала тупой болью. Катя застонала, прежде чем смогла открыть глаза.

Свет. Мягкий, рассеянный, золотистый. Он бил в глаза, заставляя щуриться. Когда пелена рассеялась, Катя замерла, забыв на мгновение и боль, и страх.

Она лежала не в грязной луже посреди леса, не в холодной больничной палате спасателей. Она лежала на невероятно мягкой, огромной кровати под балдахином из струящегося шелка цвета слоновой кости. Высокие потолки были украшены сложной, воздушной лепниной – завитки, розетки, ангелочки. Стены, обтянутые бледно-золотистым штофом, сверкали позолотой картинных рам и бра в виде стилизованных драконов, держащих в пастях матовые шары света. Мебель – из темного, почти черного дерева, инкрустированного перламутром и серебром – выглядела так, будто ее только что вынесли из запасников Эрмитажа. Везде – вазы с невиданными цветами, статуэтки, тяжелые бархатные портьеры. Воздух пах пылью, воском, дорогими духами и… чем-то еще, неуловимо чужим.