Тихая пристань (СИ) - Рогачева Анна

Люди разошлись, шепчась. Арина осталась сидеть на ступенях, чувствуя странную, щемящую пустоту. Она отдала много сил. Но это была иная усталость — не от борьбы, а от со-творения. И в этой усталости была тихая, несокрушимая радость.

На обратном пути ее догнал старик-сторож с колокольни, тот самый, что иногда давал ей посидеть в теплой караулке в обмен на починку одежды.

— Видел я, — кивнул он, исподлобья глядя на нее. — Дело ты сделала настоящее. Не всякий на такое решится. Горе чужое на себя взять — тяжелее камня.

— Я не взяла, — честно сказала Арина. — Я… попробовала понять.

— Это и есть самое сильное, — хрипло рассмеялся сторож. — Понять — значит, разделить. А разделенное горе — уже не смерть. Оно… памятник. — Он помолчал, ковыряя палкой землю. — К тебе, слышь, кто-то присматривался. Не из наших. Городской. Про платок спрашивал. Я сказал, что ты, мол, только грубое чинишь, а до тонкостей не доросла.

Арина кивнула, сжимая в кармане сморчки. Благодарность была безмолвной.

— Он, может, и отстанет, — продолжил старик. — Искал мастерицу-волшебницу, а нашел… ремонтника. Но будь осторожней. Такие, как он, не любят, когда их обводят вокруг пальца. Или когда находят то, что ищут, а оно оказывается не таким, как они думали.

— А какое я?

— Ты — не инструмент, — прямо сказал сторож. — Ты — рука. И от руки зависит, станет ли инструмент орудием убийства или созидания. Запомни: паутину плетет паук, чтобы ловить мух. А нить прядет человек, чтобы соткать полотно. Похожие действия, да суть разная. Твоя сила — в нити. Не становись пауком, даже чтобы бороться с другими пауками. Соткни такое полотно, в котором их паутина утонет.

Она шла домой, и слова сторожа звенели в ней, сливаясь с детским выводом Машеньки. Не против, а для. Она смотрела на свой хутор, на дымок из трубы хлева, на Петьку, учившего Машеньку разводить огонь без спичек, по-походному. И поняла свою стратегию.

Альбрехт и те, кого он представлял, искали артефакт , источник силы, который можно изучить, контролировать, использовать. Они смотрели на мир как коллекционеры или хищники. Ее сила была иной. Она была не вещью , а процессом . Не статичным источником, а живым умением, вплетенным в ткань повседневности. Ее нельзя было украсть, как нельзя украсть умение печь хлеб или чувствовать землю. Ее можно было только проявить в действии, в отношении, в шве.

Значит, ее защита — не в том, чтобы строить стены или точить иглы. Ее защита — в том, чтобы быть незаметной не как тень, а как воздух. Быть настолько очевидной частью местной жизни, настолько полезной и обыденной, что сам факт ее «особости» растворится в множестве мелких, нужных дел. Чтобы ищущие волшебство прошли мимо, не заметив его в простой женщине, чинящей сети и возвращающей достоинство опаленным вещам.

Именно эту тактику она и начала воплощать. Она не просто принимала заказы. Она стала незаменимой . Она знала, у кого овцы дают лучшую шерсть для прядения, у кого есть запас крепких ниток, кому нужна помощь с кроем. Она незаметно связывала людей друг с другом, помогая одним найти работу, другим — работника. Она становилась живым узлом в ткани местного быта. Ее сила проявлялась не в чудесах, а в том, что вокруг нее жизнь становилась чуть прочнее, чуть теплее, чуть человечнее.

И это сработало. Слухи о «волшебной швее» из села постепенно сменились уважительными разговорами о «нашей Арине», которая «золотые руки имеет». Проезжий «господин Альбрехт» еще раз появился в округе, но, услышав такие отзывы, лишь презрительно усмехнулся и уехал. Он искал тайну, а нашел ремесленника. Его интерес угас.

Но Арина не обольщалась. Она чувствовала, что отступил лишь один щупалец. Большая, холодная тень где-то на горизонте осталась. И где-то в остроге сидел Иван, чья судьба теперь была навсегда переплетена с ее побегом. И где-то бродил, как призрак, исчезнувший Лексей. И где-то в лесу, на сосне, чернел зловещий знак. Ее новая жизнь была не покоем, а перемирием.

Однажды вечером, когда она заканчивала вышивать на рубашке для Петьки невидимый оберег (теперь — настоящий, наполненный силой защиты для него, а не против кого-то), она услышала на дороге скрип телеги. Не обычный, а нервный, торопливый. К хутору, нарушая вечерний покой, подъехала запряженная парой кляч телега, а из нее вывалился Семеныч, самогонщик. Он был бледен, трясся, и от него пахло не брагой, а чистым, животным страхом.

— Арина… — забормотал он, едва увидев ее. — Спасай… Меня… нас…

— Что случилось?

— Лексей… — Семеныч сглотнул, обводя испуганными глазами хутор. — Он… живой. И он меня нашел. Говорит, я должен… я должен рассказать пану Гавриле, что это ты… ты все подстроила. Что ты ведьма, что ты Ивана свела с ума, а его, Лексея, подставила. Иначе… иначе он меня самогонным аппаратом задушит, а семью…

Он разрыдался, бессильно опускаясь на землю. Арина стояла над ним, и в ее глазах не было ни страха, ни гнева. Было холодное, ясное понимание.

Перемирие кончилось. Война входила в ее дом, больше не в образе вежливого коллекционера, а в виде старого, озлобленного и смертельно опасного врага. И на этот раз отступать было некуда.

Она посмотрела на своих детей, вышедших из хлева на шум. Посмотрела на плачущего Семеныча. Посмотрела на иглу в своей руке, тускло блеснувшую в последних лучах заката.

Паутина приближалась. И ей предстояло решить, станет ли ее нить просто еще одной нитью в этой паутине, или же она сумеет выткать из нее нечто такое, что разорвет любой узел, любую хитросплетенную ловушку.

Ее путь беглеца был окончен. Начинался путь защитницы . И первым шагом на этом пути было не бегство, а решение. Решение встретить угрозу лицом к лицу. Не как жертва. Не как скрывающийся артефакт. А как Арина. Женщина, которая умеет шить. И которая теперь должна была сшить не только одежду или уют, но и свою собственную, несокрушимую правду.

Глава 20

Семеныч сидел на обрубке у хлева, трясясь мелкой дрожью, и пил воду из ковшика, которую подала ему Арина. Его пальцы так и не смогли согреться, обхватывая глиняную поверхность.

— Он как тень, Арина, честное слово! — выдохнул он, и голос его срывался на визгливый шепот. — Я в сарай за дровами — а он там стоит. Не пойми, как вошел. Лицо… лицо все перекошено, один глаз не открывается, и говорит тихо-тихо, будто шипит: «Здравствуй, партнер. Заждался тебя».

— И что он хочет? — спросила Арина, стоя перед ним. Петька, прижав к себе Машеньку, стоял в двух шагах, слушая, не дыша.

— Он говорит: пан Гаврила после той истории со мной, с кабаком, в большом гневе. Силы теряет. Нужно ему дать… дать нового врага. Не Ивана — того уже списали. А того, кто за всем стоял. Тебя.

— На каком основании? — голос Арины был спокоен, но внутри все сжалось в ледяной ком.

— На каком… — Семеныч закатил глаза. — На ведьмовском! Говорит, ты меня травой какой-то опоила, чтоб я на него, Лексея, все взвел. Что ты Ивана зельем с ума свела. Что рубаху Марфину не простым шитьем чинила, а наводила порчу! И что… и что теперь ты здесь, в округе, ту же паутину плетешь!

Арина молчала. В словах Лексея, искаженных злобой и страхом, угадывалась чудовищная, извращенная логика. Он создавал миф. Миф о ведьме, которая вселилась в тихую бабу и управляла событиями. Это было опасно и гениально. Ведь с мифом, с суеверием не поспоришь фактами.

— И что, если ты откажешь?

— Он убьет! — Семеныч схватился за голову. — Не меня — так внучат моих! Он же теперь зверь, Арина, не человек! В нем одно мщение! Он говорит, у него ничего не осталось — ни положения, ни доверия пана. Только эта правда про тебя. И он ее донесет. А я… я буду свидетелем. Или трупом.

В хлеву повисла тягостная тишина. Слышно было, как на печной заслонке шипит последний уголь, и как где-то далеко каркает ворона.

— Мама, — тихо сказал Петька. Его лицо было белым, но голос не дрожал. — Мы опять побежим?