Тихая пристань (СИ) - Рогачева Анна

— Да, сбежала, — согласилась она. — От зла, которое не смогла исправить. А ты что делаешь сейчас, Лексей? Ты пришел в чужой дом с дубиной. Ты запугиваешь старика. Ты хочешь сделать из меня ведьму, чтобы вернуть себе милость пана, который тебя же и выбросил, как отработанный материал. Кто здесь крыса?

Он снова шагнул к ней, дубинка дрогнула в его руке.

— Заткнись! Ты ничего не понимаешь! У меня была жизнь! Положение! А теперь… теперь я калека, изгой! И все из-за тебя!

— Из-за тебя, — не отступая, парировала Арина. Она медленно поднялась. Она была намного меньше его, худее, слабее. Но в ее прямой спине и непоколебимом взгляде была сила иного порядка. — Ты продавал людей, Лексей. Ты торговал их слабостями, их страхами. Ты разлагал души. И когда одна из этих душ, доведенная до отчаяния, ударила тебя в ответ — ты назвал это несправедливостью? Где была твоя справедливость, когда ты капал яд в ухо Ивану? Где она сейчас, когда ты пугаешь детей? — она указала на Машеньку, которая, не выдержав, тихо заплакала.

Лексей посмотрел на девочку. На ее испуганное, залитое слезами личико. Что-то дрогнуло в его искаженном лице. Не раскаяние. Скорее, острая, жгучая досада. Досада на то, что его «великая месть» свелась к этой жалкой сцене в вонючем хлеву перед плачущим ребенком.

— Я… я не для этого пришел, — пробормотал он, но голос его потерял хватку.

— Для чего? — спросила Арина. — Чтобы убить меня? Убьешь. Семеныч «подтвердит» мою вину. Пан Гаврила, может, даже вернет тебя в милость на день, на два. А потом найдет нового шептуна. Или решит, что ты слишком опасный свидетель. А дети мои… — она обвела рукой Петьку и Машеньку, — … останутся сиротами. И вырастут, чтобы ненавидеть тебя. И всю твою гнилую систему. Твоя победа продлится один день. А потом — только новая кровь и новый страх. Это то, чего ты хочешь?

Он молчал. Дубинка в его руке опустилась. Он смотрел на корзинку с иглами, на хлеб, на воду. На простую, бедную, но честную обстановку этого места. И на женщину, которая смотрела на него не со страхом жертвы, а с печалью, почти с жалостью. Это было невыносимо.

— Что же мне делать? — внезапно вырвалось у него, и в этом вопросе прозвучала вся его потерянность, вся пустота человека, у которого отняли единственную, хоть и грязную, роль в жизни.

— Уйти, — просто сказала Арина. — Уйти далеко. Начать с чистого листа. Ты умен, Лексей. Ты умеешь находить подход к людям. Используй это не для того, чтобы их губить, а, чтобы… выживать. Честно. Или нет — это твой выбор. Но этот порог, эти дети — они не твоя добыча. Они — просто люди. Которые хотят жить. Как и ты когда-то хотел.

Он стоял, тяжело дыша, будто только что пробежал десять верст. Его взгляд блуждал по стенам, по лицам. В нем кипела ярость, обида, жажда мести. Но против чего? Против этой тишины? Против этого хлеба? Против правды, которую она, не повышая голоса, вложила ему прямо в сердце?

Словно в тумане, он развернулся. Открыл дверь. И, не сказав больше ни слова, вышел в темноту. Шаги его, все так же шаркающие, скоро затихли в ночи.

В хлеву стояла гробовая тишина. Потом Машенька громко всхлипнула. Петька медленно опустил копье, его руки дрожали.

Арина подошла к двери, закрыла ее и прислонилась лбом к грубым доскам. Все ее тело вдруг затряслось от нервной реакции. Она едва стояла на ногах.

— Мама? — тихо позвал Петька.

— Все хорошо, сынок, — прошептала она, не оборачиваясь. — Все хорошо. Он ушел.

Но она знала, что это не конец. Это была лишь одна битва в войне, которая только начиналась. Она выиграла ее не силой, не магией, а словом и правдой. Но где-то там, во тьме, оставались пан Гаврила, коллекционер Леонид, холодные «очи» с того знака. И она, Арина, теперь знала самое главное: ее сила была не в том, чтобы колоть, как иглой. Она была в том, чтобы сшивать. Сшивать разорванное. Сшивать правду. И, возможно, однажды — сшивать из клочьев этого жестокого мира что-то целое, что-то стоящее.

Она обернулась к детям, к сестре. К своему маленькому, выстраданному миру.

— Спокойной ночи, — сказала она им, и впервые за много дней в ее голосе прозвучала не просто твердость, а тихий, непоколебимый мир.

— Врага больше нет у порога. Сегодня.

Глава 21

Утро после ухода Лексея было странным — тихим, прозрачным, будто воздух после грозы. Арина ставила самовар. Петька, выполняя свой утренний обход, вернулся с докладом, что на земле у калитки — только следы их собственных вчерашних шагов. Ничего. Как будто ночной визит был коллективным сном наяву.

Машенька первая нарушила тягостное молчание.

— Мама, а тот дядя… он больше не придет?

— Не придет, — уверенно сказала Арина, разливая по кружкам горячий взвар из сушеной моркови и шиповника. — Он ушел своей дорогой.

Она не была до конца в этом уверена, но детям нужна была твердая почва. И сама она решила верить в это. Не в благородство Лексея — в его расчет. Ее слова посеяли в нем сомнение, а сомнение для такого человека страшнее открытого боя. Оно разъедает решимость.

Агафья подняла на нее глаза.

— Как ты… как ты смогла убедить его уйти? Он же…

— Он был человеком, — перебила ее Арина. — Испорченным, злым, но человеком. И в каждом человеке есть тлеющий уголек того, чем он мог бы быть. Иногда достаточно не раздувать пламя его злобы, а подуть на этот уголек. Слабо, но показать: вот, он еще жив. Выбор — за ним.

— А если б он не послушал?

— Тогда Петька был бы рядом, — Арина посмотрела на сына. Он выпрямился под этим взглядом. — И ты, Гаша, и соседи, которые знали, что у нас «важный разговор». Мы были не беззащитны. Мы были готовы. И он это почувствовал.

Впервые за все время Агафья не ответила, лишь кивнула, и в кивке этом было нечто новое — не страх, а задумчивое, медленное уважение.

Это уважение стало материальным через день. Агафья, вернувшись с базара в селе, принесла не только соль и спички, но и небольшой, туго свернутый рулон домотканого холста.

— Это тебе, — сказала она, положив сверток перед Ариной. — От Степана осталось. Лежал без дела. Думаю… тебе полезнее будет.

Холст был грубым, но прочным, честным. Это был не подарок. Это был инвестиция. Признание того, что руки Арины могут превратить эту грубую ткань в нечто ценное. В капитал.

Арина потрогала холст, почувствовав под пальцами неровную, живую фактуру.

— Спасибо, сестра. Я сошью из него… что-нибудь стоящее.

Но сначала нужно было «отшить» долги. Заказы от бедноты не приносили денег, но плели вокруг Арины незримую сеть обязанностей и благодарности. Она чинила, штопала, перелицовывала. И с каждым стежком все лучше понимала природу своего дара.

Он не был волшебством в сказочном смысле. Это было усиленное внимание, гипер-осознанность материала и процесса. Когда она полностью сосредотачивалась на вещи, чувствуя каждое переплетение нити, каждый излом волокна, она могла… договариваться с материалом. Не приказывать, а предлагать: Давай сделаем так, чтобы ты прослужил дольше. Давай скроем эту дыру не заплаткой, а новой главой твоей истории.

И материя откликалась. Не всегда явно. Но сорочка, которую она починила вдове, действительно не рвалась на старом шве. А зипун рыбака после ее штопки словно отталкивал воду лучше прежнего.

Однажды к ней пришел сын соседки-пряхи, пятнадцатилетний Гришка, долговязый и неуклюжий, с руками, как грабли, и горящими от любопытства глазами.

— Тетя Арина, — застенчиво буркнул он, ковыряя порог сапогом. — Мамка говорит, вы волшебные швы делаете. Я… я хочу научиться.

Арина с удивлением посмотрела на него. Парень, желающий шить — такое в их мире было редкостью, почти чудачеством.

— Это не волшебство, Гриша. Это терпение. И глаза. Ты умеешь терпеть?

— Я овец стригу, — парировал парень. — Попробуй-ка усидеть, когда она брыкается. Терпения хватает.

— А глаза?

— Глаза… — он задумался. — Я узоры на снегу различаю. Следы читаю. Зайца от лисы отличу по прыжку.